Эдуард Асадов - Судьбы и сердца

Нет, не так! От крепкого удара
Дверь подъезда настежь: — Кто там? Эй! —
Вот уже бегут вдоль тротуара,
Голоса все ближе, все слышней.

Пусть не видно милиционера.
Раз беда — они помочь готовы,
Нет, не все укрылись за портьеры,
Нет, не все задвинули засовы!

А случилось так: у Рыбаковых
Праздновался Варин день рожденья.
И хозяйка, рдея от смущенья,
В красном платье, в туфельках вишневых
В доме принимала поздравленья.

Тридцать семь — не так уж это мало.
Женщина тут вправе и слукавить,
Года три убавить для начала —
Пусть не три, пусть год, а все ж убавить…

Но какой ей год перечеркнуть?
Ведь не тот, что в руки дал букварь,
Год, когда дохнул морозом в грудь
Черно-белый памятный январь.

Скорбный зал… Крутой знакомый лоб…
Алые полотна кумача.
И плывущий над рядами гроб
Близкого ребятам Ильича…

Этот год не позабудешь, нет!
Горестный, торжественный и строгий.
Ну а тот, что вырос на пороге,
Когда было Варьке десять лет?

Может, этот год прошел как тень?
Взять — и зачеркнуть его, к примеру.
Только выйдет так, что в майский день
Варька не вступала в пионеры…

И какой бы счет годам ни шел,
Нет такого, чтобы крался тихо!
Этот год — вступленье в комсомол.
А другой — на фабрике ткачиха.

Это юность. Но ведь были годы,
О которых тяжко вспоминать?!
Вот война… дымы до небосвода,
У порога плачущая мать…

Тяжкий след оставила война.
Только как ей сбросить годы эти?
Выйдет ведь тогда, что не она
В полковом служила лазарете,

Выйдет, не она под свист и гром,
Прикрывая раненых собою,
Бинтовала под любым огнем
И несла их, стонущих, из боя.

Кто ж, как не она, порой ночной
Через топь болота ледяного
Вынесла с раздробленной ногой
Старшину Максима Рыбакова.

Рыбаков в санбате стал грустить
И однажды молвил ей, вздыхая:
— Без ноги, как видишь, можно жить,
А вот без тебя как жить, не знаю…

И сейчас вот рядом за столом.
Он, прошедший вместе с ней войну,
Наполняет свой бокал вином
И глядит с улыбкой на жену.

Пусть не легкий за спиною путь
И у глаз прибавилось морщин,
Только разве можно зачеркнуть
Что там год-хотя бы день один!

Тридцать семь — не тридцать. Верно. Да.
Тридцать семь — не звонких двадцать пять.
Но, коль с толком прожиты года,
Право, их не стоит убавлять!

Веселились гости за столом,
Возглашали гости тосты разные.
И звенели рюмки хрусталем,
Вспыхивая искрами алмазными…

Крик влетел пронзительный, звенящий,
Заглушив застольный звон и гул,
Он как будто стужей леденящей
Прямо в душу каждому дохнул.

Сразу наступила тишина…
— Грабят, — кто-то произнес несмело, —
Только наше дело сторона.
Никому ведь жить не надоело…

Но хозяин, встав, ответил строго:
— Что мы, люди иль какие звери?
Лезь, мол, в норку, если где тревога… —
И пошел, скрипя протезом, к двери.

Но, уже его опередив,
Кинулась Варвара в коридор.
Вся — один стремительный порыв,
Вниз… скорей! По лестнице во двор…

В ночь метнулись две плечистых тени…
И Варвара тотчас увидала
Женщину, что, подогнув колени,
Как-то странно наземь оседала…

Сжав лицо обеими руками,
Женщина стонала глухо, редко,
А сквозь пальцы темными ручьями
Кровь лилась на белую жакетку.

И, когда сознание теряла,
Сотрясая Варю зябкой дрожью,
Все к груди зачем-то прижимала
Сумочку из светло-синей кожи.

Раны, кровь Варваре не в новинку.
Нет бинтов — и так бывало тоже.
С плеч долой пунцовую косынку!
— Милая… крепись… сейчас поможем…

Стали быстро собираться люди:
Слесарь, бабка, дворник, два солдата.
Рыбаков шагнул из автомата:
— Я звонил. Сейчас машина будет.

В это время появился тот,
Кто обязан первым появляться.
Строгий взгляд, фуражка, грудь вперед…
— Граждане, прошу не собираться!

Позабыв давно о платье новом,
Кровь на нем (да разве тут до бала!)
Варя, сев на камень перед домом,
Раненую за плечи держала.

Вот гудок, носилки, санитары…
— Где она? Прошу посторониться! —
Раненая вскинула ресницы
И на миг поймала взгляд Варвары.