Семен Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 1. Лирические произведения

Я встал,
и сразу —
рядом стол.
Обрубки маузера —
вот.
Боёк,
прицел,
пружина,
ствол.
Ему,
оставь его
в дому,
дай только волю, —
оживет.
Скорей на мост
к Москве-реке,
мой груз
в руке,
под мостом — синь.
Любовь
приказывает:
«Кинь!»
Вот здесь
конец
моей беде,
я маузер
с моста
бросил вниз:
— Кругами завернись
в воде,
войди в пески
реки Москвы
и вройся
дулом
в ил и слизь!
А ты
на берегу,
на том —
спасибо,
милая,
за жизнь.
Еще проплачу я
не раз,
не раз
приникну
к прядке ртом,
не раз
я вспомню
жалость глаз
и слабость
твоих бедных рук.
Не раз
я вскрикну:
«Клава!» —
вдруг.
Где б ни был я:
у южных пальм,
у скользких льдов,
у горных груд,
где я
палатку
ни развесь, —
кровать
твоя
была
вот тут,
и столик
твой стоял
вот здесь,
и тут
меня
любила
ты!
Какие б я
ни рвал цветы,
тот луг
начнет
в глазах кружить!
Когда мне будет
плохо жить, —
хотя б во сне,
не наяву, —
ресницы мне
раздвинь,
приснись,
коснись
хотя б во сне
рукой,
шепни:
«Живи…»
И я живу,
тебя,
как воздух,
ртом ловлю,
стихом,
последнею строкой
леплю
тебе
из губ:
люблю.

Сказали мне, что я стонал
во сне.
Но я не слышал, я не знал,
что я стонал во сне.
Я не видал ни снов, ни слов
я не слыхал — я спал, —
без сновидений сон.
Товарищ утром мне сказал,
что слышал долгий стон,
как будто больно было мне —
так я стонал во сне.
Да, все, что сдерживалось днем
затихшее в быту дневном,
уже давно не боль,
не рана, а спокойный шрам,
рубец, стянувшийся по швам, —
а что для шрама соль?
Да! Я забыл луга в цвету
и не стонал о ней, —
я стал считать ту,
что любил,
почти любовью детских дней.
Но если б знали вы —
как это все взошло со дна,
очнулось смутной раной сна
и разошлось, как швы.
Но я не видел ничего
во сне. Я спал без снов.
Товарищ в доме ночевал,
и это я узнал со слов…
Как мог таким я скрытным стать
и спрятать от себя
боль и бездумно спать?
Но боль живет, и как ни спишь,
и как ни крепок сон,
какую б ночь ни стлала тишь —
все слышит, знает стон,
все помнит стон, он не забыл
ту, что бессонно я любил
в дали ушедших дней,
стон мне напоминал о ней,
чтоб днем не больно было мне,
чтоб я стонал во сне.

Жил да был Телефон
Телефонович.
Черномаз целиком,
вроде полночи.

От него провода
телефонные,
голосами всегда
переполненные.

То гудки, то слова
в проволоке узкой,
как моя голова —
то слова, то музыка.

Раз читал сам себе
новые стихи я
(у поэта в судьбе
есть дела такие).

Это лирика была,
мне скрывать нечего —
трубка вдруг подняла
ухо гуттаперчевое.

То ли ловкая трель
(это, впрочем, все равно), —
Телефон посмотрел
заинтересованно.

Если слово поет,
если рифмы лучшие,
трубка выше встает —
внимательней слушает.

А потом уж — дела,
разговоры длинные…
А не ты ли была
в те часы на линии?..

Я дома не был год. Я не был там сто лет.
Когда ж меня вернул железный круг колес —
записку от судьбы нашел я на столе,
что Золушку мою убил туберкулез.

Где волк? Пропал. Где принц? Исчез. Где бал? Затих.
Кто к Сказке звал врача? Где Андерсен и Гримм?
Как было? Кто довел? Хочу спросить у них.
Боятся мне сказать. А все известно им.

Я ж написал ее. Свидетель есть — перо.
С ней знался до меня во Франции Перро!
И Золушкина жизнь, ее «жила-была» —
теперь не жизнь, а сон, рассказа фабула.

А я ребенком был, поверившим всерьез
в раскрашенный рассказ для маленьких детей.
Все выдумано мной: и волк, и дед-мороз…
Но туфелька-то вот и по размеру ей!

Я тоже в сказке жил. И мне встречался маг.
Я любоваться мог хрустального горой.
И Золушку нашел… Ищу среди бумаг,
ищу, не разыщу, не напишу второй.

Сад, где б я шил, — я б расцветил тобой,
дом, где б я спал, — тобою бы обставил,
созвездия б сиять тобой заставил
и листьям дал бы дальний голос твой.

Твою походку вделал бы в прибой
и в крылья птиц твои б ладони вправил,
и в небо я б лицо твое оправил,
когда бы правил звездною судьбой.