Самуил Маршак: Сочинения в четырех томах. Том второй. Лирика, повести в стихах, сатира, пьесы

Вот на коне перед сенатом
Застыл он, обращен к Неве,
В плаще широком и крылатом,
С венком на гордой голове.

Спокоен лик его недвижный,
Но столько в нем таится сил,
Что этот зал палаты книжной
Он в бранный лагерь превратил.

Недаром меж бессчетных полок,
Похожих на рельефы гор,
Поэт, историк, археолог
Ведут ожесточенный спор.

И, убеленный сединами,
Хранитель этих тысяч книг
Воюет, боевое знамя
Не опуская ни на миг.

Сейчас он прочитал газету
И так на критика сердит,
Что всем пришедшим по секрету
Об этом громко говорит.

Вокруг стола стоит ограда —
Щиты с портретами Петра.
Но за ограду без доклада
Народ является с утра.

Тут и художник с целой шапкой
Задорно вьющихся волос,
И композитор с толстой папкой:
Сюда он оперу принес.

Но гаснет в небе цвет медовый
Холодной питерской зари.
Внизу — на Невском, на Садовой
Заговорили фонари.

И Стасов, бодрый и веселый,
Как зимний день седоволос,
В старинной шубе длиннополой
Выходит в сумрак, на мороз.

Пешком доходит до Фонтанки
И, поглядев на лед реки,
Садится, не торгуясь, в санки
И долго едет на Пески.

Скользят по Невскому полозья.
В домах зажегся робкий свет.
И лихо пляшут на морозе
Мальчишки с кипами газет.

Бежит седая лошаденка,
Бросая снег из-под копыт.
А замороженная конка
На перекрестке ей грозит.

Но слышен бас: — Правей, разиня! —
И два могучих рысака
В блестящей сбруе, в сетке синей
Взметают снега облака.

Ворча: «Куда вас носит, леших!» —
Извозчик убавляет рысь.
И тут же сам орет на пеших:
«Чего заснул? Поберегись!»

Просторы Невского покинув,
Он едет улицей немой,
Где двери редких магазинов
Скрежещут яростно зимой.

Но вот подъезд большого дома.
Выходит из саней седок,
Идет по лестнице знакомой
И сильно дергает звонок.

Проехавшись по первопутку,
Он стал румяней и бодрей
И, как всегда, встречает шуткой
Своих домашних у дверей.

Ложится в тесном кабинете
На узкий дедовский диван.
Но сна не любит он, как дети, —
Неугомонный великан…

За много месяцев до смерти
Прослушав реквием в концерте,
Он мне сказал, что умирать
Он не согласен. Так ребенок
На близких сердится спросонок,
Когда ему отец и мать
Напомнят, что пора в кровать.

Хотел он жить и слушать Баха,
И Глинку, и Бородина
И ставить в тот же ряд без страха
Неведомые имена.

Полвека нет его на свете,
Но он такой прорезал путь,
Что, вспомнив прошлое столетье,
Нельзя его не помянуть.

Шумит-бурлит людской поток
На площади вокзальной.
Солдат увозят на Восток
И говорят — на Дальний.

Дрались их деды в старину
Не раз в далеких странах,
Вели за Альпами войну,
Сражались на Балканах.

Но дальше этих дальних стран
Восточный край державы.
Через Сибирь на океан
Везут солдат составы.

Далеким пламенем война
Идет в полях Маньчжурии.
И глухо ропщет вся страна,
Как роща перед бурею.

А здесь — у входа на вокзал —
Свистят городовые…
В те дни японец воевал
Со связанной Россией.

Я помню день, когда войне
Исполнилось полгода.
Кого-то ждать случилось мне
Среди толпы народа.

Ломились бабы, старики
К вокзальному порогу.
Несли мешки и узелки
Солдатам на дорогу.

Вдруг барабан издалека
Сухую дробь рассыпал.
И узелок у старика
Из рук дрожащих выпал.

И, заглушая плач детей,
Раздался у вокзала
Припев солдатский «Соловей»
И посвист разудалый.

Под переливы «Соловья»
Идут — за ротой рота —
Отцы, мужья и сыновья
В открытые ворота.

И хлынул вслед поток живой
Наперекор преградам,
Как ни вертел городовой
Конем широкозадым.

Коня он ставил поперек,
Загородив дорогу,
Но путь пробил людской поток
К воротам и к порогу.

Скользя глазами по толпе,
Бежавшей вдоль перрона,
Смотрел полковник из купе
Блестящего вагона.