Самуил Киссин - Легкое бремя

Завтра Муромцев, Тесленко, Давыдов и Малянтович судят Эллиса с Янтаревым [106]. Весело на этом свете! Ефим [107]горд. Дидур [108](бас такой, Шаляпин) дал ему автограф: «Мне очень приятно петь в Москве. Г-ну Бернштейну. Год, число и месяц». Ей— Богу! Ефим показывал сегодня в театре.

Прощай, больше писать не могу. Грустно, что тебе скучно. Что, брат, делать?

Поцелуй себя нежно. Поклонись Лидии Яковлевне и сестре твоей, коли она меня помнит, и пожелай самого хорошего. Стася тебя целует. В К<���нигоиздательст>во поцелуи передам.

Твой Владислав.

[Открытка. 8.10.1909, Глухов — 10.10.1909, Москва]

Нехорошо, Владя, ничего не писать. Мое пребыванье здесь еще затянется на неопределенное время, хорошо, если дня на 2–3, а то и больше. У сестры температура 38–39. Да, брат! Со всем тем моя полезность здесь уже не прямая, а посредственная. Я полезен тем, что я есть. А делать я ничего не делаю. Скучно, нехорошо» тоска. Написал бы о К<���нигоиздательст>ве, о своих делах, Да — когда я должен свидетельствовать в консистории? О Весах, об Аполлонах, о мистической игре в бирюльки и о прочем. Привет Владимиру Михайловичу, Стасе, Борису Николаевичу и пр., и пр. Пиши.

Муня.

Авось, буду в Москве 15-16-го.

Здравствуй. Бога ради прости, что молчал. Но — клянусь — у меня не было свободной минуты. Сам посуди: университет, «Польза», «Ченчи» [109](начал) + радость и работа: мне Владимир Михайлович заказал Пруса, пожалуй, даже для двойного выпуска. Однако, «Польза» меня пока завалила. Там дела на всех парах, да все вещи вроде Балтрушайтиса и Ликиардопуло [110]. И все просят: нельзя ли к завтрашнему дню? Ну, конечно, можно, да часа три за ними и посидишь. Пробовал сдавать экзамен по логике, да не вышло: времени не хватило. Все же не унываю, ибо работаю, а это — все, о чем я мечтал.

Слышал, что тебе приходится неважно, да и заключил о том же по твоим письмам: Владимиру Михайловичу и мне. Что, брат, делать? Трет, трет, трет, немного отпустит, а потом опять будет тереть, — я ведь знаю.

Здесь нет новостей. Вчера прекратили дело Эллиса, за неявкой обвинителя (представитель Музея). В воскресенье я был у Белого. Забежал на полчаса, отдал стихи (все старые — и убежал). Кажется, журнал превращается в к<���нигоиздательст>во, а к<���нигоиздательст>во превратится еще во что-нибудь… ерунда. Впрочем, я не дослушал. Завтра утром пойду с Белым в Скорпион за книгами для рецензий. Удовольствие не из великолепных.

Ты спрашивал о К<���нигоиздательст>ве. Не беспокойся. Все идет, как нельзя лучше. Люди они приятные, а я работаю честно. Результат — удовольствие, кажется, взаимное. Тебе все много кланяются, даже Сыромятников. Какой грозный человек: съел Бронштейна [111]. Сей последний грозится показать мне свою пятистопную социологическую драму из будущих времен. А пока что — я выправляю ему стихи (он переводит «Федру», Аннунцио). Словом, все хорошо, ни о чем не заботься; приезжай, однако же, скорее, — скучно.

До свидания. Целую тебя и очень люблю.

Твой Владислав.

Поклон Лидии Яковлевне.

29 октября 09. Москва.

[Открытка. 11. 07.1910, Таруса — 12.07.1910, Москва]

Что это, все сговорились мне не писать, что ли? Как история с этим новогреческим прохвостом? Как вообще ход истории? Мой адрес: Таруса (Калужс<���кой> губ.), Антоновка, имение Калюжных [112]. С. В. Киссину.

Пиши, черт.

Муни.

Вена, 3/16 июня 1911 г.

Увы, русский поезд опоздал, и я уеду отсюда только вечером [113]. Сейчас 1/2 первого. Я шлялся, шлялся — и пришел в кафе.

Муничка, в Вене все толстые, и мне слегка стыдно. Часов в 9 встретил я похороны и задумался о бедном Каннитферштане [114], его несметном богатстве и о прочем. Хоронят здесь рысью. Ящик с покойником прыгает, венки прыгают, — все толстое, пружинистое — и прыгает.

На границе польский язык (там обращаются к пассажирам сперва по-польски, а потом уже по-немецки) — меня избавил от труда вынимать ключи из кармана: совсем не смотрели. Это, впрочем, меня огорчило: зачем же я не взял папирос? Если бы знал, что за мерзость немецкие или австрийские (черт их дери!) папиросы!! Я тебе привезу в подарок.

Ты не сердись, что я о вздорах. Но я очень устал, смотреть ничего сейчас не пойду, а времени до 6 часов, когда надо ехать на вокзал, — вдоволь. В Ивангороде поезд стоял 20 минут, и я свел знакомство с человеком, у которого были настоящие рыжие пейсы. Милый, но скучный: примирился со всем. Ну, вот. А в Польше на могилах ставят кресты, на которых можно распинать великанов, я не преувеличиваю. Такие же кресты — на перекрестках. Должно быть, нет страны печальнее, несмотря на белые домики и необычайно кудрявые деревья.