Толкай под резкий скрип полозьев,
Коль спросите, расскажет вам,
Что здесь купалися ламозы
Под пение их пышных лам,
Что даже девы молодые
Спускались в воды ледяные,
А после в шубы кутал их
То брат, то папа, то жених.
Куда? Уже синеют тени,
А солнце точно медный шар;
Зовут в Затон нас на пельмени,
Они — Татьяны чудный дар.
Татьянин день! Москвой пахнуло
На синий сунгарийский лед;
Былое сердце всколыхнуло.
И юность бодрая встает;
И мы опять играем в жмурки
С тобой, изгнаннический час, —
Опять в студенческой тужурке
Татьянин день пройдет для нас!
Итак, зима на половине.
Ветра шальные стали дуть;
Тут маменька сказала Нине,
Что надо собираться в путь,
Что их вдвоем на русский запад
Помчит экспресс, что бедный папа
Не покидает Харбина;
И взглядом, зоркости полна,
Пытает девушку упорным;
Как та лихую примет весть?
Но на лице ее покорном
Не может ничего прочесть.
Дочь вести даже как бы рада;
Она не потупляет взгляда:
«Уж послезавтра? Собирать
Последние должна я вещи!»
Ликует Нина, рукоплещет
И радует сердечно мать.
Из залы Нина убегает;
Мать успокоенно решает,
Как, может быть, сейчас и вы,
Что дурь любви из головы
Девица выкинула полно,
Что увлечение прошло;
Так полагала Анна Львовна —
У ней от сердца отлегло.
И что же? Нина в это время,
Одна, оставленная всеми,
Совсем не этим занялась —
Нет, не укладкой и не сбором,
Всё это кажется ей вздором
В такой судьбу влекущий час!
Она бежит к столу… Скорее
Сигнал-записку настрочить,
Скорей, скорей предупредить —
Судьба ее помчится с нею;
И вот несвязный лепет фраз:
«Знай — послезавтра! Я готова
Твоею быть. Рука и слово
Мои навек, и Бог за нас —
Он не оставит тех, кто любят, —
Нас не разделят, не погубят,
Я от борьбы не отступлю!»
Письмо в конверт и мигом — к Лю.
И через час уже с ответом
(Сияла злато-алым светом
Заря в окне) явился Лю;
И Гранин так писал: «Молю
Тебя, мой ангел, об одном лишь —
Что твердо станцию запомнишь,
А. там — проворной только будь
И, ни о чем не беспокоясь,
Соскакивай на левый путь,
Где буду я, где встречный поезд…
И всем мучениям конец —
Помчимся прямо под венец!»
В гостиную вбегает Нина,
Бросается за пианино,
И из «Онегина» гремит
Чудесный вальс — бурлит, вскипает
И, вдруг оборван, упадает;
И Нина к матери бежит —
Она ее целует пылко,
Она порыву отдана
И, детской радости полна,
Лепечет: «Мама!.. Душка, милка!..
Я в этот путь душой стремлюсь
И все-таки его боюсь.»
Но, дочь иначе понимая,
От губ девичьих отрывая
Диковинный утиный нос,
Мать отвечает ей сердито,
Что для девицы родовитой
Свет и столица не вопрос
Для робости и треволненья,
Что надо сдерживать себя,
Дворянской волей истребя
Чувств слишком бурных проявленье…
Дочь удаляется; усмешка
В ее глазах; уж страха нет;
«Со сборами не очень мешкай!» —
Мамаша говорит вослед.
Дочь благонравно отвечает
Наклоном русой головы;
И вечер, полный синевы,
На небе звезды зажигает;
И вместе с Ваней на вокзал
Уже наш Гранин побежал.
Глава шестая
Маньчжурия еще тех дней,
Когда дорогой правил Хорват,
Своей известный бородой;
Маньчжурия перед войной
Лет за восемь; еще пустынен
Простор лесных, гористых мест;
Как крепостца — любой разъезд;
И перегон, что очень длинен,
Осматривают сторожа,
Плечо ружьем вооружа.
У станций выросли поселки,
За ними сопки, пади, лес
(Всё больше вязы, реже — елки),
И бронированный экспресс
Гремит по рельсам издалека:
От самого Владивостока
До Петербурга декапод
Толпу транзитную везет.
Тут иностранный дипломат;
Голландцы, индусы, датчане;
В его вагоне-ресторане
И наши питерцы сидят.
Подняв надменно нос утиный,
Мамаша, сидя рядом с Ниной,
Вплетает в русский разговор
(Торжественного ради часа)
Французских фраз трескучий вздор
Из институтского запаса;
Напротив, втиснутый в сюртук
Путейца, упирая важно
В крахмал кадык многоэтажный, —
Внушительно молчит супруг.
Кругом над пищей ресторанной
Народ лопочет иностранный;
Все одобряют русский стол,
Который, коль сравнить с французским,
Желудкам европейским, узким,
Хотя и несколько тяжел,
Но всех столов премного лучше;
А знаменитая vodka
Хотя горька, хотя крепка,
Но хороша; и кто-то учит
Ее бестрепетно глотать,
Чтоб после громче лопотать.
Читать дальше