Владимир Салимон - Красная Москва[Стихотворения 1996 года]

Сквозь поле ржаное прошла напролом,

ломая колосья.

И следом за нею насквозь я

пшеничное поле прошел за холмом.

Пшеницу на мельнице мельник молол,

мукою мешки насыпая.

А может, стакан до краев наливая,

не знаю, насколь он велик и тяжел.

Однажды не справиться мне со стаканом,

как не совладать пастушку с великаном,

когда бы не случай,

не плащ,

не праща.

Не камня осколок.

Кусок кирпича.

Я расслышал только то,

что я должен был расслышать,

только то, что мог подслушать

в рюмочной, в метро.

В парикмахерской, настолько

остро пахнущей духами,

что мне хочется стихами

говорить с моим народом.

Мое слово непременно

как-нибудь да отзовется.

Рано или поздно.

Видит Бог, дурак найдется.

Собака. Кошка. Грач. Ворона.

Но перво-наперво пейзаж.

На декораций демонтаж

приходится конец сезона.

Второстепенные детали

выходят на передний план.

Крестьяне рядятся в дворян.

Дворяне рядятся в крестьян.

Дожди пошли.

Дороги стали.

Слева направо из кулисы

то Лебедь белая плывет,

то Лебедь черная плывет.

Я той, что ножкой ножку бьет,

не помню имени актрисы.

Одилия или Одетта…

Офелия или Джульетта…

Иль поселковый почтальон

спешит за письмами в район.

На стареньком велосипеде

она чудовищную грязь

охотно месит,

веселясь

всемирно-исторической победе.

Ю. М.

Закоренелый иждивенец

на шее царства-государства.

Известны все твои мытарства.

Теперь ты — немец.

Вчера — еврей. Назавтра — турок.

Чуть свет заглянешь в переулок,

нос сунешь, не подозревая,

что там — пивная.

Что незнакомец, пьющий пиво,

при рассмотрении ближайшем

окажется несправедливо

забытым лириком тончайшим.

В своем отечестве нет места

равно — отважному герою,

поэту, склонному к запою —

вне специального контекста.

Определенного сюжета,

который столь же характерен,

сколь несуразен и чрезмерен.

Как свод законов Хаммурапи.

В огне потрескивают сучья,

тогда как косточки — трещат.

Когда вонзаются в них крючья,

бычки от ужаса мычат.

Я видел их на скотобойне

подвешенными к потолку.

Щека к щеке. Ушко к ушку.

Колокола на колокольне.

Малинового перезвона

не позабуду никогда,

как обжигающий уста

вкус «Огуречного» лосьона.

Как запах «Беломорканала»,

с которым связаны навек,

но не судьба морей и рек —

скорей крушенье идеала.

Тоска. Отчаянье. Подагра.

Бессмыслица,

абракадабра —

зубодробительный артроз.

Способность доводить до слез.

Быстро выветрился дух.

Ощутим едва-едва,

как залеченный недуг

не на глаз, а лишь на слух.

«Красная Москва».

Пролетарии всех стран,

воссоединясь,

под окном моим с утра

месят грязь.

Каждого из них в лицо

знаю я давно.

И, хотя я пью винцо,

а они вино,

между нами заключен

мирный договор.

Без обмана поделен

на две части двор.

Надвое поделена

солнечная сторона.

Теневая — пополам:

банки-склянки… мусор-хлам…

О чем по-испански

голландцы —

пропойцы и голодранцы —

всю ночь в Нефтюганске.

В Челябинске. В Сольвычегодске.

По-скотски

ругаются напропалую,

спать не дают вчистую.

Да я и не сплю,

листая

журнал от конца к началу

и думая мало-помалу,

что значит одна шестая

в сравненье с одной двадцатой —

объема и веса мерой,

примерно равной бутылке

проклятой

белой.

Дремучий вымысел. Игра

воображения — и только.

Пора прощаться, друг мой Колька.

Пора.

Снежок припудрить поспешил

носы и уши.

Еще бессмертны наши души.

Но из последних сил.

С трудом от стула оторвав

измученное тело,

я чувствую — приспело:

мне нужен костоправ.

Какой-нибудь Касьян

из Кобеляков.

Душой и телом одинаков.

Могуч.

Осанист и румян.