Александр Кушнер - Вечерний свет

Осип Эмильевич, два-три заскока,
Несколько чудных, как тень, недомолвок
В ваших стихах погубили так много
Душ среди здешних березок и елок.

Если б вы знали, какую смекалку,
Хитрость и ловкость они проявили
В шатких стихах, то схватили бы палку,
С лестницы черной их мигом спустили.

То, что нашёптано черною мукой,
Лестничным страхом, дверною пружиной,
Стало сегодня, во-первых, наукой,
А во-вторых, яйцекладкой мушиной.

Умные дурни, ученые дуры.
Вы, смысловик с голубыми белками,
Упоминательной клавиатуры
Им бы велели не трогать руками.

Музыка, мусор, муслин, замутненье
Мысли, маслины, Москва на медали —
Вот их ассоциативные звенья.
Осип Эмильевич, как вы отстали!

Вы и не знали, что вы герметичны,
И синкретичны, и интроспективны.
Вас раскусили, поймали с поличным
В цепком Воронеже, мерзлом и дымном.

Я люблю тиранию рифмы — она добиться
Заставляет внезапного смысла и совершенства,
И воистину райская вдруг залетает птица,
И оказывается, есть на земле блаженство.

Как несчастен без этого был бы я принужденья,
Без преграды, препятствия и дорогой подсказки,
И не знал бы, чего не хватает мне: утешенья?
Удивленья? Смятенья? Негаданной встречи? Встряски?

Это русский язык с его гулкими падежами,
Суффиксами и легкой побежкою ударений,
Но не будем вдаваться в подробности; между нами,
Дар есть дар, только дар, а язык наш придумал гений.

Минерва спит, не спит ее сова,
Всё видит, слышит темными ночами,
Все шорохи, все вздохи, все слова,
Сверкая раскаленными очами,
Ни шепот не пропустит, ни смешок
И утром всё Минерве перескажет,
А та на голове ее пушок
Пригладит и к руке своей привяжет.

Минерва покровительствует тем,
Кто пишет, выступает на подмостках,
Создателям поэм и теорем,
Участье принимая в их набросках,
В их формулы вникая и ряды
Созвучий, поощряя мысль и чувство.
Сама она не любит темноты,
Но есть сова: тьма тоже часть искусства!

Хорошо стихи хранятся
В кипарисовом ларце,
Не желтеют, не пылятся
И с посмертной породнятся
Славой в сумрачном венце.

А еще из кипариса
Срублен был другой ларец.
Мимо мелей, мимо мыса,
Не нужна въездная виза, —
Мертвый в нем лежал певец.

В парусах томился ветер,
Средиземная ленца,
Мрачный север на примете.
Как нас мучат оба эти
Кипарисовых ларца!

Когда писать поэту не о чем
И западает звукоряд,
Как стрелку переводит стрелочник,
Он устремляет к звездам взгляд,
И эта тема бесконечная,
К нему на выручку придя,
Слепит, как платье подвенечное,
Переливаясь и блестя.

Неважно, летние ли, зимние,
Пожалуй, зимние верней, —
И оживает Полигимния
В красе невянущей своей,
Хотя ползут по складкам трещины,
Побиты торс и голова,
Но гимны вечные и вещие
Находят новые слова.

Итак, зима. Итак, свечение.
Итак, продлен ангажемент
На труд земной и осмысление
Последних тайн, — такой момент, —
Сменив простое, как мычание,
На неподъемное почти…
А звезды зимние в отчаянье
Нужней, чем летние, — учти.

Воробью, залетевшему в церковь, что надо в ней?
Может быть, он хотел в одиночестве помолиться
И не думал, что в церкви так много сейчас людей,
И тем более, что раздражает их в церкви птица.

Вот и кружится, мечется, — выхода не найти:
Где та дверь, то оконце, в которое залетая,
Он надеялся уединение обрести
И защиту, ведь жизнь и ему тяжела земная.

Слишком много людей, украшений, — зачем они?
И слепит его золото, и ужасают свечи.
А еще эти мрачные фрески в густой тени,
А еще этот дым, от него заслониться нечем.

Недоволен священник, с тяжелых подняв страниц
Взгляд на глупого гостя, круженье его, порханье,
А ведь гость-то, быть может, потомок тех чудных птиц
И блаженный Франциск им Святое читал писанье.