Евгений Долматовский - Добровольцы

Я был в это утро в частях сталинградских,
На временном их наблюдательном пункте:
Им маршал на сутки велел окопаться.
Змеятся окопы в рассыпчатом грунте.

Развернута станция наведенья,
При ней авиатор из Ставки главкома.
Смотри — самолетов мгновенные тени
Скользят по лицу, что нам очень знакомо.
Антенна бамбуком серебряным вздета,
Но нет от дозорного с неба ответа.

«Я — „Сокол“. Прием». Узнаю я пилота,
О нем написать бы особую повесть:
Земля не забыла его перелета —
Он с Чкаловым вместе летал через полюс.

«Как понял? Прием». Но молчит поднебесье.
«„Орел“, отвечайте, я — „Сокол“…» Нежданно
Возникла в наушниках легкая песня,
Над полем сраженья звучащая странно:

«До чего обидно, что я ласков не был
И не знал, что завтра улечу на фронт.
Мы с тобой сойдемся, как земля и небо,
Но не так-то близок общий горизонт».

«„Орел“, прекратите! Обследуйте зону.
Я петь запрещаю. Прием». Но оттуда,
Где солнце несет золотую корону,
Доносится песни веселое чудо:

«Почему молчали сомкнутые губы?
Впрочем, вероятно, ты была права.
Мы такие люди, оба однолюбы.
Нам даются трудно нежные слова».

Взбешен авиатор из Ставки главкома,
Грозит он пилоту лишением званий.
Но в голосе дальнем во время приема
Я слышу мелодию юности ранней:

«Легкие размолвки навсегда забыты,
Все у нас с тобою будет хорошо.
„Орел“ говорит. Справа два „мессершмитта“.
Снимаюсь с волны. На сближенье пошел»

На бой из-под задранной круто фуражки
Так страшно смотреть, аж по телу мурашки!
Беззвучная буря крутящихся точек,
И выстрелов пушечных нервные вспышки…
Опять узнаю я уфимцевский почерк —
Вокруг офицеры галдят, как мальчишки.
И падает «мессер», крутясь и пылая,
Эскадры Рихтгофена слава былая!

В зигзагах окопов победу пилота
Нестройным «ура» отмечает пехота.
По синим лампасам ладонями хлопнув,
Старик-авиатор вылазит на бруствер.
И видно, что он человек не окопный
И кое-что смыслит в воздушном искусстве.

«Полковника надо представить к награде,
Но пусть он поймет, что в бою не до песен.
Придется его, назидания ради,
На гауптвахту, да суток на десять».

Гремело за Одером выстрелов эхо,
Решались в сражении судьбы столетья.
Из штаба я к летчикам на ночь поехал
С надеждою Славу Уфимцева встретить.

Но здесь появленье мое неуместно:
В подвале разбитого бомбами зданья
Полковник Уфимцев сидит под арестом
За то, что он пел, выполняя заданье.

По крыше, зеленой от окиси меди,
Сжимая древко самодельного флага,
Уже смельчаки добирались к победе
Под страшным обстрелом на купол рейхстага.

А нам с бригадиром пришлось по-иному
Дойти до победы, дорогой особой:
Мы шли под землей с фонарями, как гномы,
Ручные гранаты швыряя со злобой.

Был путь наш, пожалуй, не менее трудным, —
Строителям вышло ползти, как нарочно,
В метро, что зовется у них унтергрундом,
Пять суток бессонных во тьме полуночной.

С Кайтановым я повстречался случайно.
Давно мы не виделись — более года.
Фонарики наши скрестились лучами
Под мутной капелью бетонного свода.

Он звонко и молодо крикнул мне: «Женька!
Тебя не хватало! Не лезь без оглядки!
Тут можно взорваться, смотри хорошенько,
Держись за мои боевые порядки».

В квартале одном от позиции нашей
В своем бетонированном подземелье
Рейхсканцлер и фюрер, страну потерявший,
Уже принимал ядовитое зелье.
И умер он с Евой своей и собакой
Как раз перед нашей последней атакой.

В разбитом Берлине в канун Первомая
Кончалась вторая воина мировая.
Но здесь, под землей, продолжалось сраженье,
В туннелях поверхностного заложенья.

Мы шли, как проходчики, сжав автоматы,
По метру туннель у врага отбивая.
Пред нами отборные были солдаты,
Грозящая гибелью тьма огневая.

Но фюрер безумный последним приказом
Призвал на подмогу стихию природы, —
И вдруг через шлюзы, открытые разом,
В туннели нахлынули черные воды.
Из Шпрее и мутного Ландвер-канала,
Как кровь из артерий, вода прибывала.