Евгений Долматовский - Добровольцы

За веру в победу, которой так щедро
Она одарила меня в эту пору».
Мы вышли в поток сталинградского ветра,
Чертовски мешающего разговору.

Опять переправа под беглым обстрелом,
А надо идти мне участком опасным,
По черному льду, по настилам горелым,
Туда, где спасают мечту о прекрасном.

Прощаемся так, будто встретимся снова
Сегодня иль завтра, — беспечные люди,
Когда мы поймем, как разлука сурова
И, может случиться, что встречи не будет.

«Пока!..»
«До свидания!..»
Взмах рукавицы,
И я ухожу по плотам и понтонам
Туда, где разрушенный город дымится,
Где нам потрудней, чем врагам окруженным.

И в штабе дивизии, что над рекою
Врыт в кручу, — над ним, по бугру, оборона, —
К стене прислонясь, ощущаю щекою
Шершавое прикосновенье бетона.

И мне оно — как материнская ласка,
Как юности, дружбы и силы примета.
Куда ни пойду — всюду столб и указка:
«Хозяйство Кайтанова» рядышком где-то.

За год переломный, за год сорок третий
Ни Колю, ни Славу я больше не встретил.
На Курской дуге, у днепровских излучин
Искал я их жадно, безвестьем измучен.

И в сорок четвертом искал их на Буге,
Мечтал их увидеть на Варте и Висле.
Ну где ж вы воюете, старые други?
Разлука рождает жестокие мысли.
Весна сорок пятого… Если вы живы,
То здесь, под Берлином, сражаться должны вы.

…Над местностью горной, равнинной, озерной,
В берлинской лазури пред штурмом последним
Летает весь день самолет наш дозорный,
Серебряный крестик над краем передним.

То в облако скроется, то возвратится,
Ведомый спокойной горячей рукою.
Давно перестал я завидовать птицам,
Завидовать летчикам — дело другое.

Работа мотора доносится слабо,
Кто там барражирует? Может быть, Слава?
Под ним расстилается карта живая,
Но кажется мне, что увидеть он может
Не только всю землю от края до края,
Но люди и судьбы видны ему тоже.

Вон там, на опушке, землянка сырая,
И если все видно насквозь с самолета,
Там немец на нарах лежит, умирая, —
Дыхания нет, лишь осталась икота.

Колючим осколком живот его вспорот,
От судорог он изогнулся упруго,
И видно еще сквозь расстегнутый ворот —
На бляхе овальной написано: «Гуго».

Знакомое имя! Забудем навеки.
А может, его пожалеем? Но позже!
Сомкнулись прозрачные желтые веки…
Как все мертвецы друг на друга похожи!

Что летчику видно еще? Переправа:
Наводят понтоны на речке немецкой.
С высот поднебесных сумеет ли Слава
В родное лицо командира вглядеться?

Спешит командир, выполняя заданье,
И так он отлично владеет собою,
Что здесь не заметят, какое страданье
Ему доставляет движенье любое.

Конечно, покинул он госпиталь рано,
Боясь опоздать к заключительной схватке.
Раскрылась и ноет полтавская рана,
И ноги от брестской контузии шатки.

Летает, летает наш «Лавочкин-пятый»,
Как будто качаясь на синих качелях,
И видно пилоту, как, сжав автоматы,
Эсэсовцы пленных выводят в ущелье.

Походкой неровною мимо «газовни»,
С землею и небом прощаясь навеки,
Идет наш знакомый — советский полковник,
А следом и Фриц, и французы, и греки.

За час до спасенья погибнуть так глупо,
Так страшно… Но если уж гибнуть, то с честью.
К расстрелу отобрана первая группа.
В ней немец и русский, пропавший без вести.

Глядят на людей вороненые дула.
Бессильно парит самолет в небосводе.
Земля под ногами трясется от гула —
Советские танки уже на подходе.

«Огонь!» И полковник движеньем последним
Собой заслоняет немецкого друга.
А мир наполняется громом победным —
То дизель-моторов могучая фуга.
Охранники мечутся, к лесу примяты,
Поняв, что уже не уйти от расплаты

Но Танин отец не поднимется больше:
К себе притянул он последнюю пулю,
Ценой его жизни спасенный подпольщик
Над ним как в почетном стоит карауле.

Но горя не видно, наверное, с неба,
Иначе бы летчик не выдержал муки
И танкам на помощь бы ринулся смело,
Раскинув сверкнувшие крылья, как руки.
А он все летает, а он все летает,
Как будто бы книгу вселенной читает.