Евгений Долматовский - Добровольцы

Он сын борьбы, и муж ее, и может
Отцом ей стать и братом на века…
Наверное, успеют уничтожить
Его и русского большевика.

Но если не бессмертны коммунисты,
То дело их бессмертно! Вновь и вновь
Они сражаются, идут на приступ,
И в том их жизнь, их правда, их любовь.

И русский вспоминает про метели,
Что нынче закипают на Дону.
Двадцатого столетья Прометеи,
Они, как победители, в плену.

Поправившись после второго раненья,
В песках и снегах, по разбитому следу,
Заволжьем, минуя пустые селенья,
Опять в Сталинград осажденный я еду.

Уже иноземцы в кольце, словно волки,
Вся в красных флажках наша карта штабная,
Но нашим гвардейцам, притиснутым к Волге,
По-прежнему трудно, и я это знаю.

Вот берег. И дальше нельзя на машинах:
Искромсанный лед, затонувшее судно,
И в дымке над кручею — город в руинах.
От края до края мертво и безлюдно.

Иду к переправе. Опять перестрелка.
Дубеет лицо от морозного ветра.
У берега столб и фанерная стрелка:
«Хозяйство Кайтанова — семьдесят метров».

Быть может, ошибка? Не верится даже,
Что встречу я здесь своего Николая.
Спускаюсь в какой-то невзрачный блиндажик,
Где в бочке поленья стреляют, пылая.

А друг мой лежит на березовых нарах,
Мучительный сон придавил его грузно.
Он, в шапке солдатской и в валенках старых,
Не сразу товарищем юности узнан.

Читатель подумает: нет ли обмана?
Поверить ли этому доброму чуду?
Как будто нарочно, как пишут в романах,
Встречаются эти ребята повсюду.

Я тоже смущен совпаденьем немного.
Но в нем ни фантазии нету, ни вздора.
Ходите не с краю, а главной дорогой —
И встретите всех, кто вам близок и дорог!

«Проснись, бригадир!» Он припухшие веки
Приподнял и мне улыбнулся устало,
Как будто мы только что виделись в штреке,
А лет этих огненных как не бывало.

«Здоров, сочинитель! И ты в Сталинграде?
Отлично! Садись. Раздевайся. Обедал?
Досталось, однако, всей нашей бригаде.
Но здесь нам должна улыбнуться победа».

«Ты чем тут командуешь?» — «Строил туннели.
А с августа послан держать переправу.
Представь, что недавно — на прошлой неделе —
Я видел вторично Уфимцева Славу.

Он ехал взглянуть на фашистского аса.
На сбитого летчика первого класса.
Птенцов обучать довелось ему в школе.
В глубоком тылу тяжело ему было,
Он рвался на фронт, как орел из неволи,
Но тут к нам война и сама подступила.

Узнать бы еще, где Алеша Акишин!
Должно быть, легка она — жизнь краснофлотца!
Я спрашивал Лелю: он пишет — не пишет?
Молчит, а сама, видно, ждет не дождется!»

«Ты что это, вправду? Ревнуешь, быть может?»
«Ничуть не ревную. К Алеше тем паче.
Тут случай особый, он труден и сложен,
Но Леля, как вспомнит Акишина, плачет.

Вот Лелины письма, читай, если хочешь,
У нас от товарищей нету секретов».
Рукой он разгладил измятый листочек,
В кармане его гимнастерки согретый:

«Коля! Мы как-то неправильно жили.
Мало смеялись и скупо дружили.
Это в разлуке особенно видно.
Не за тебя, за себя мне обидно.

Вот и сейчас написать я хотела,
Чтобы письмо голубком полетело,
А получается как-то коряво…
В полном порядке наш маленький Слава:
Есть из-за Камы две телеграммы.

Что у меня? Лишь тоска да работа.
Жмем под землей до десятого пота.
Но ничего, потруднее бывало —
Стройка не сразу росла-оживала.

Сам понимаешь, что сил маловато:
Женщины только в метро да девчата.
Вдовы, солдатки и брошенки вместе,
Жены и дочки пропавших без вести,
А из мужчин только дядя Сережа.
Все на фронтах, на войне, кто моложе.

Рядом со мною
В мокром забое
Девочки в тапочках —
Цыпки на лапочках.

Но к январю сорок третьего года
Путь дотянули до автозавода.
Поезд пустили! Не верили сами
В то, что такое построено нами.

Милый! Ну как там у вас, в Сталинграде?
Чаще пиши мне любви нашей ради!
Точка. Спешу. Начинается смена.
Крепко целую. Елена».

Сложил Николай этот листик заветный,
Потершийся сильно на линиях сгиба,
И, в печку подбросив хрустящие ветви,
Задумчиво вымолвил: «Леле спасибо