Евгений Долматовский - Добровольцы

Начал опять пулемет татакать.
Но ополченцы стеной стоят.
Снова захлебывается атака,
Немцы откатываются назад.

Падают воины Красной Пресни,
Пулей последней разя врага.
Коля, не дрогни, держись, ровесник!
Жизнь впереди еще так долга,

Будет еще не одна канонада,
Будет еще не одна тишина.
Нам еще столько построить надо
В послевоенные времена!

…Из штаба дивизии по овражку
Связной добрался, живой едва.
От комиссара принес бумажку,
Где полусмыло дождем слова:

«Всем метростроевцам надо срочно
Покинуть рубеж и идти в Москву».
«Вы, политрук, с Метростроя?» —
«Точно. Еще есть один, сейчас позову.

Боец Оглотков!» Но нет ответа.
«Товарищ Оглотков!..» Молчит окоп.
«Ползите в тыл. Хоть опасно это —
Обидно в спину, уж лучше в лоб».

С таким напутствием невеселым
Кайтанов пополз через поле в тыл.
На поле себе он казался голым,
Добраться б до леса хватило сил!

В одну из коротеньких передышек
Увидел он рядом труп беглеца.
Удар разрывной весь затылок выжег,
В черной крови не узнать лица.

Но виден знакомый клин подбородка,
Надменно стиснутый тонкий рот.
Чудес не бывает — это Оглотков,
Списанный веком самим в расход.

Вздрогнул Кайтанов, и сердце сжалось
Хлынувшей памятью давних лет.
Что это было? Быть может, жалость?
Как объяснить вам? Пожалуй, нет.

…В штаб он приполз на исходе ночи.
Сказал ему раненый комиссар:
«В Москву отправляйтесь. Нужны вы очень.
Сам Главковерх приказ подписал.
Придется пешком. Да тут недалеко,
Машина попутная подберет».
Небо в лучах. Самолетный клекот.
Коля Кайтанов в Москву идет.

Я понимаю его мученье.
Шел он, шатаясь, ругаясь зло:
Трудно ему оставлять ополченье,
Где так отчаянно тяжело.

Кайтанов приехал в Москву на рассвете
На стонущей, на санитарной машине
И бросился в жадной тревоге к газете,
Заиндевевшей в разбитой витрине.

Враги прорвались на Центральном участке.
Нельзя не признать положенье суровым.
Трудней, чем сражаться, читать о несчастье,
Коль вышел из боя живым и здоровым.

О том, что война подошла к Подмосковью,
Стихи говорили на третьей странице,
Они послесловие иль предисловие
К судьбе нашей родины, нашей столицы?

Кайтанов на подпись взглянул: нет, не Женя!
О нем уж давненько ни слуху ни духу.
Не знал бригадир мой, какое сраженье
Окрасило кровью речушку Синюху.

Не знал он, что я, не до смерти казненный,
Влачусь, задыхаясь, от лога до лога,
И серою лентой, как бинт запыленный,
За мною разматывается дорога.

Кайтанов прислушался к длинному грому,
Летевшему с запада тихим раскатом,
И шагом неровным направился к дому,
Усталый, тяжелый, с лицом виноватым.

В подъезде багры он увидел и бочки
С тончайшим песком, для бетона негодным.
Копаться бы Славику в этом песочке,
Увы, не до игр нашим детям сегодня!

Квартира пуста, и раскиданы вещи.
И тихо. Лишь падают капли из крана.
Посуда на кухне мерцает зловеще,
И шкаф незакрытый зияет, как рана.

Скорее на шахту. В конторе сказали,
Что сын и жена на Казанском вокзале,
А сам по приказу в четырнадцать тридцать
Кайтанов к наркому обязан явиться.

Вокзал задыхался от пепла и пыли,
Крылами он бил, как огромная птица.
Рабочие люди станки проносили —
Сгибаются плечи, искривлены лица.
Но плечи им гнут не стальные детали,
На сердце их тяжесть весомее стали.

Их взгляд непреклонный Кайтанова тронул,
Но ярость в сознанье прихлынула сразу:
Какая-то сволочь бежала к перрону,
Прижавши к груди антикварную вазу.

Развязанный галстук, дрожащие губы,
Одна на другой две хорьковые шубы.
Кричали на ближних путях паровозы,
И утро мерцало сквозь дождь, как сквозь слезы.

Бесшумно пришел, поравнялся с платформой
Особый состав, удивительный поезд —
Стеклянный, сквозной, обтекаемой формы.
Толпа загудела, шеренгами строясь.

И Коля вагоны узнал, что ходили
У нас под землей с тридцать пятого года,
Не знавшие дождика, снега и пыли,
Ни разу не видевшие небосвода.
Казалось, им все незнакомо и ново
И щурятся окна от света дневного.