Владимир Сосюра - Стихотворения и поэмы

Войны кровавая заря
пылала в небе, толпы плыли
в пыли и по селу носили
портрет кровавого царя.
Врагу — проклятья и угрозы,
гнев разгорался всё сильней…
А на платформе — стон и слезы,
отчаяние матерей…
Покрылись лица тенью бледной,
когда звонок поплыл последний,
трехцветный флаг, поникший вкось,
прощально крикнул паровоз
и тихо отошли вагоны
от помрачневшего перрона…
И, различаемый с трудом,
гремел орудий дальний гром…
А я, влюблен в девичьи очи,
пел про украинские ночи,
под струн гитарный перебор,
про девичий печальный взор,
про шелест вкрадчивый акаций…
И было мне тогда — семнадцать.

Я не вернусь уже назад…
В вечернем небе туча тает…
Блестит в росе цветущий сад,
и вдалеке гармонь рыдает,
как будто бедная дивчина
зовет неверного дружка…
В рыданье так сильна тоска,
что плакать хочешь беспричинно…
Блестит в росе вечерний сад,
когда-то были мы так юны…
Ушли на пушек рев чугунный,
немногие пришли назад.
Дни мчались — бешеные кони…
И часто видел на перроне
я бледных, словно смерть, солдат.
Везли их в тыл, чужих, не наших,
оттуда, где огонь пылал.
Зачем же сердце надрывал
их суховатый, острый кашель?..
Зачем смертельный кашель тот
гасил войны пожар победный,
тряслась спина, кривился рот?
Казалось, брат тянулся бедный
ко мне и руки простирал
сквозь дым кровавый и металл…
Тряслись под тяжестью дороги,
везли орудия «туда»,
«оттуда» шли санпоезда,
поток безруких и безногих…
Где блеск, и выправка, и лоск?
Желты их лица, словно воск,
над ними, белые, как птицы,
склонялись сестры, фельдшерицы…
А на военных поездах
писали мелом на дверях,
на стенах (раненых проклятья
не тронут пошлые сердца):
«Вперед, за нашу землю, братья,
в бой, до победного конца!»

Дул ветер, дождь осенний лил,
под ветром розы облетали,
когда я в шахту спущен был.
Чернее тьму найдешь едва ли.
Ее как будто создал маг,
все эти плоскости и грани,
воды подземное журчанье
и слабый свет сквозь душный мрак,
на стенах словно блеск слюды,
с углем вагончиков ряды,
и скрежет их, надрывней стона,
и свист протяжный коногона…
Я стал носить шахтерский чуб
и набекрень картуз дешевый,
во тьме ночной покорных губ
стал жадно пить огонь вишневый,
очей любимых взгляд ловить,
и матюгаться, и курить…
И в той дали, и в том просторе
мой потемневший видит взор,
как тьму расталкивают зори,
шумит трава донецких гор,
проходят с песнями девчата,
за ними — парни по пятам,
и клена темная громада
внимает звонким голосам…
Всё белым цветом заливала
луна, сияя колдовски,
и верба ветви наклоняла
над синим зеркалом реки.
Гудят заводы, как жуки,
мосты дрожат под поездами,
что пролетают мимо нас,
как бы навек прощаясь с нами…
Вздымает к небу дым Донбасс,
и трубы, словно привиденья,
встают, и очерк их мне мил,
таких знакомых в отдаленье…
Я там работал и любил.
Я помню счастье золотое,
тех не вернуть отцветших дней…
Туда я вновь лечу душою
на крыльях памяти моей.
Там жизнь спокойна и ровна,
гудят гудки, на труд сзывая…
А здесь, на западе, война
гремит, пылает мировая.
И равнодушный кто-то счет
ведет пропавшим и убитым…
И нет конца слезам, обидам,
и льется кровь, и гнев растет.
Нет больше песен у пехоты,
в молчанье движется она…
И лишь гитарная струна
всплакнет под ночь средь непогоды…
Ожесточение в сердцах,
дороговизна в городах
и нищета в крестьянских хатах,
тьма в окнах их подслеповатых,
и детворы веселый смех
уж не летит из окон тех.
Гангренный бред, дурные сны
в грязи, мученьях и коросте,
и перемалывала кости,
не видя в том своей вины,
машина страшная войны.
Казались сном те дни, когда
любили мы ходить гурьбою
под разомлевшею зарею
встречать ночные поезда.
В дорогу семечки тогда
девчата брали; шутки, пенье,
внимал им тополь в отдаленье,
и вечер ясен и лучист,
и кучеряв был гармонист…
Затихла станция, темна,
в холодных залах тишина,
одни жандармы, как вороны,
выходят важно на перроны,
да иногда из мглы навзрыд
военный поезд прокричит.
Гроза всё ближе подступала,
и сил сносить беду не стало…
Когда ж забыли бедам счет,
пришел семнадцатый тот год,
пришел счастливою грозою…
Но трубы так же звали к бою,
струились слезы матерей…
Туда, где дышит даль железом,
всё так же гнали сыновей,
гремели выстрелы за лесом,
и неба влажные края
сверкали — грозная картина.
Тогда впервые понял я,
что есть на свете Украина,
край грозных битв и вечных гроз,
что больше я не малоросс.
Пришла желанная пора
борьбы великой до победы
за то, о чем мечтали деды,
на что надеялись вчера.
Пришла, прекрасна, долгожданна,
и ею — всё озарено.
Тогда узнал я, что Оксана
с большевиками — заодно.
Но был тогда я с толку сбит
шовинистическим угаром,
и до сих пор душа болит,
как много сил потратил даром,
что ж, перед веком повинись…
Дороги наши разошлись:
она — налево, я — направо.
Была жестока и кровава
судьба нелегкая моя
средь дней суровых и крылатых,
и больно мне, что не был я
на тех октябрьских баррикадах,
и горько мне, что был мой путь
непрям, извилист и запутан,
что молодости не вернуть,
не прояснить той мглистой смуты.