Римма Казакова: Мадонна (сборник)

…Что я могла ей ответить на это?
Было в вопросе больше ответа,
чем все, что знаю пока.
Сузились, словно от яркого света,
два моих темных зрачка.

Есть женщинам иным, о чем грустить,
при всей заметной их судеб несхожести:
и надо бы простить, да не простить
ни черствости мужской, ни толстокожести.

И женщина живет, беду тая,
с душой усталой, медленно сгорающей.
А рядом – муж, не вышедший в мужья,
и дети – настоящие товарищи…

Какая нелепая женщина!
Одною работой жива.
Ни капли в ней тайного, вещего,
нет женственного естества.

Походкой, прической, одеждою
похожа скорей на мужчин.
Где – слабое, нежно-мятежное?
Очки. Сеть суровых морщин.

Не хочет она или ленится,
а может, ей все ни к чему.
Читает какие-то лекции.
Встречают ее по уму.

И что-то в том есть безнадежное!
…А мы разве лучше живем,
когда со своими одежками
все ленточки финишей рвем?

И – первыми будем иль третьими,
других оттеснив и забив,
но как по одежке нас встретили,
вот так и проводят, забыв.
Заходит соседка немодная,
и зависти я не уйму
к тому, чем счастливо измотана,
к повадке ее и уму.

И мы говорим с ней о Маркесе,
о Бунине и о Леже…
И бремя страстей парикмахерских
не давит на плечи уже.

Женщина ребёнка родила.
Ну, дела! И не моргнула глазом.
Вот она разверста и светла
и открыта разом всем заразам.

Там, где был младенец, – пустота.
И тихонько, смутно беспокоясь,
чувствует, как полые места
заполняет беспредельный космос.

И пускай не навсегда, не всласть,
нам дано всей плотью нашей бренной
вдруг узнать таинственную связь
с вечною и чуждою вселенной…

Я так тебя люблю издалека,
на континенте, противоположном
родной стране, где тоже нелегка
была любовь с тоской о невозможном.

Я так тебя издалека люблю,
не чувствую ни чуждым, ни ушедшим,
что кажется, я шар земной пробью
насквозь биеньем сердца сумасшедшим!

В конце печальной эпопеи,
перевернувшей жизнь мою,
я на развалинах Помпеи,
ошеломленная, стою.

В нас человек взвывает зверем,
мы в гибель красоты не верим.
Жестокость!
Парадокс!
Абсурд!
В последний миг последней боли
мы ждем предсмертной высшей воли,
вершащей справедливый суд.

Но вот лежит она под пеплом,
отторгнутым через века,
из огненного далека
с моим перекликаясь пеклом.

И негодуя, и робея,
молила, плакала, ждала.
Любовь, заложница, Помпея,
зачем, в стихи макая перья,
такой прекрасной ты была?
Захлестнута глухой тоской я.
Нет, гибнуть не должно такое!
Ах, если бы! О, если бы…
Но под ногами – битый мрамор:
обломки дома или храма,
осколки жизни и судьбы.

Вернусь домой к одной себе я,
найду знакомого плебея
по телефону, доложив,
что хороша была Помпея!

А Рим…
Рим, Вечный город, жив.

Приезжаю из командировки
в чем-то новом, как в татуировке,
вся из завтра, вся издалека.
До былого дня в его заботе
дела нет моей клейменой плоти,
и прозрачен дух, и жизнь легка.

Я вернулась, как корабль с орбиты,
я не помню мелкие обиды.
Друг завороженно и светло
на меня, что ввысь еще несется,
смотрит, будто на затменье солнца,
как сквозь закопченное стекло.

Как остаться в нашей гуще, чаще
этой занебесною, парящей,
недоступной дикому копью?
Как сквозь чад и ад молвы дотошной
пронести, не расплескав, в ладошках
хрупкую, как жизнь, любовь мою?

Тщетное, смешное упованье!
Мне звонят из места пребыванья:
«Как полет? От всех большой привет.
Помидоры, значит, не помяли?
И цветочки наши не повяли…
Встретимся, конечно, тесен свет!..»

Я смотрю и вижу, что, похоже,
блекнут иероглифы на коже.
Друг, очнувшись, – про дела, дела…
И во все, что – смерть, восторг и сказка,
лезет телефонная развязка.
И молчат мои колокола.