Евгений Клюев - Музыка на Титанике (сборник)

На Вас была глупая шляпа —
по-моему, чуть ли не из крепа,
и были Вы растрёпой растрёпа,
и шляпа Вам ужасно не шла.
И всё выходило нелепо:
ни слова весёлого трёпа,
разговор – как варёная репа,
в основном про чужие дела.

Теперь-то, клянусь, я бы сразу
всё понял и вручил бы Вам розу,
и каждую ответную фразу
сделал точней и острей.
Но это всё, конечно, детали,
далёкие такие метели…
и тяжело писать на металле,
и состарился менестрель.

Его бы спрятать за обшлаг,
тот колокольчик, надоел, —
и вместе с вами есть шашлык,
который прежде не доел:
ведь так ведут себя, когда
все дамы и все господа
собрблись и сидят рядком
хоть и над тем же шашлыком!
Его бы спрятать от гостей,
тот колокольчик, он смешон,
он не содержит новостей,
он пустозвон, болтун, пижон —
с ним стыдно, он бросает тень
на твой ухоженный плетень,
его бренчание – латынь
для всех собравшихся, остынь.
Он всех смущает, он чужой —
и он для славок и чижей,
а среди вилок и ножей
ему не место, режь и жуй.
Но, шут в высоком колпаке,
ты с колокольчиком в руке
опять сидишь на публике,
опять сидишь на публике…

Прислали ангела запасного —
живи снова:
он может в изголовьи спать,
он может спеть
мелодию какую не такую —
хоть, например, живу-себе-ликую —
или подать весёлого вина,
а может сделать муху из слона,
слона твоей потери,
и проследить, чтоб дни твои летели
куда-нибудь на юг, на юг, на юг…
А что тебе давным-давно каюк,
он знать не хочет, ангел запасной —
воитель записной.
В то время как мой прежний был хранитель…
на жёрдочке сидел, висел на нити ль,
а всё чего-то там себе подумывал
и мало что предпринимал:
вот разве яблочком одаривал эдемовым
да сушку клал в карман —
на случай, если что… на всякий случай.
Такой обычный ангел – не могучий,
скорей, строчной, чем прописной,
не то что запасной.
Он снова прилетит – потом… весной.

Опять божество… извините, не думали —
не ждали, не чаяли, ан – как всегда:
унылая разность, весёлая сумма ли —
хитон, пара крыльев плюс-минус звезда.
И праведный лик, и высокие истины,
и кротость аскезы, и к ней две слезы,
а к ним – эти все осторожности гостьины,
с отказом от благ виноградной лозы…

И, значит, ни в коем, пожалуйста, случае
с ума не сходить, не парить в облаках:
какое нам дело, что звёзды падучие —
другие! – себя не держали в руках,
на то и другие… А тут – всё как надо бы:
всерьёз, навсегда, до последней черты —
и райский возок, спотыкаясь о надолбы,
везёт нас наверх от земной суеты.

Прощай, значит, жизнь! Уж отныне не хаживать
по лужам, а только бродить по лугам,
выказывать знаки вниманья, ухаживать,
смиренье блюсти, не мечтать о другом,
лелеять пергамент сухого отчётика:
мол, жил не греша – ничего сверх того…
Опять божество. А хотелось бы – чёртика.
Но – опять божество.

Есть право пророчить и мышку ловить на мормышку
компьютерной правды – во имя бессмертных идей…
но нет уже, видимо, права греметь в погремушку
и нет уже, видимо, права морочить людей.
Идёт пересмотр – и следствие губит причину,
и поздно шуметь, и упрямится старый верстак,
и есть уже вещи, которые мне не по чину,
их надо забыть и оставить на прежних местах.

Но, чёрт побери, не получится басен из песен,
пойду и умру за покинутый всеми редут,
поскольку я, в общем, ничем никому не обязан —
вот разве чернилам, которые не предадут:
мы вместе струились, мы вместе стекали – стихали
и снова кричали, и брызгали синей слюной
затем, чтобы вместе потом становиться стихами
и переставать наконец быть и ими, и мной.

Вот разве чернилам – за пристальность синего взгляда,
за то, что со мной они нянчились вечно… хотя
чернилам как раз ничего от меня и не надо:
испачкал все пальцы, иди отмывайся, дитя!

Мы увидимся в новом году,
не волнуйтесь, я сам Вас найду —
просто стойте себе, где стояли,
где спеклись наши жизни слоями
и где, пальчик смочивши слюнями,
Вы по льду рисовали звезду.

Мы увидимся в новом году:
просто стойте, пусть не на виду —
на-базаре-развале-вокзале —
у-витрин-у-весов-под-часами —
под часами ли, под небесами
просто стойте, и я Вас найду!