Юлий Ким - Светло, синё, разнообразно… (сборник)

С каждым из них Михайлов был в разное время и по-разному дружен – и ни с одним не сошелся так близко, как ему хотелось. Но неразделенная любовь, по наблюдению Куприна, бывает ничуть не слабее разделенной.

– Ну что же ты, – любуясь эффектом, спросил Коваль. – Что же ты медлишь, Михалыч? Вот тебе и случай «выразить любви». Иди, осуществляй надежду свою.

– Погоди, дай полюбоваться, – по-прежнему тихо сказал Михайлов и, подпершись рукою, на манер Арины Родионовны в окошке, стал смотреть.

Теперь все трое сидели вовсе не в обнимку, и никакой буженинки вблизи от них не наблюдалось, а только щегольский цилиндр, обтянутый черным шелком и поставленный на донышко устьем кверху. И шахматы перед ними были не шахматы, а шашки, и доска на столе лежала тройная, а вместо фишек стояли рюмки: Борь Борисыч играл белыми (с чистой водярой), Габай – темно-красными (с «Кровавой Мери»), Фельдблюм – коричневыми (коньяк). Гришка и Борь Борич играли по-настоящему, Габай же по обыкновению дурачился и импровизировал. Разумеется, каждая выигранная рюмка проглатывалась на месте. Закуска же вынималась из цилиндра и была на любой вкус.

– Давненько не брал я в руки шашек, – сказал Борь Борич и сделал ход.

– Знаем, как вы плохо играете, – ответил Гришка и тоже сделал ход.

Илья сходил и заблажил:

И через паузу:

– Давненько не брал я в руки Фета, – пробормотал Борь Борич и сделал ход.

– Знаем мы, кто на кого похож, – процедил Гришка и тоже сделал ход. Илья тоже сходил и завопил:

И через паузу, голосом Ильича:

и потирая руки, засмеялся, довольный.

– Что-то давненько не брал я в руки мадам Розенблюм, – сказал Вахтин и съел у Габая «Кровавую Мери».

– Знаем, знаем мы, на чем вы похудали, – сказал Фельдблюм и слопал у Борь Борича подряд две рюмки водяры.

Илья закатил глаза, помычал и медленно произнес:

и расплескивая свою «Кровавую Мери», заскакал рюмкой по доске, перепрыгивая через вражеские фишки, штук семь, одну за другой отправляя их себе в пасть свободной рукой.

Борь Борич, закинув голову, зашелся смехом, утирая слезы. Фельдблюм воззрился на Габая, не скрывая возмущения:

– Что-то давненько не видал я подобную сволочь! Подсидел, зараза! Тебе не стихи писать – тебе с кистенем гулять в дремучем лесу.

– Как? – притворно удивился Габай. – Вы не желаете продолжать игру?

– Я думаю, торг здесь неуместен, – высокомерно продекламировал Фельдблюм. – Только существо с воображением дятла может говорить о продолжении борьбы в подобной ситуации. Пакт о ненападении и полное разоружение – вот все, что я, блин, могу предложить высоким, блин, сторонам.

С этими словами Гриша подряд оприходовал свой оставшийся коньяк и, вынув из цилиндра ломтик лимона в сахаре, принялся смачно его поедать.

– Как заразительны благородные поступки! – воскликнул Борь Борич и поступил аналогично с остатками своего войска. Из цилиндра же извлек он корнишон и смачно оным захрустел.

– Ах, судари мои, – продолжал он, извлекая, хрустя и хрупая, – какие все-таки римляне мудрецы! Как верно они уловили эту метафизическую связь между здоровьем тела и духа! Уже в предбаннике, освобождаясь от одежд, мы словно оставляем с ними кучу разделяющих нас условностей и предстаем друг перед другом, как перед Господом, в первозданной своей подлинности. Когда же вслед за тем вода и пар очищают нас от грязи и пота, разве вместе с тем не очищается и душа наша от нечистоты помыслов и паутины суеты? Не для того ли христиане погружаются в воды Иордана, а буддисты в волны Ганга? Где еще вы услышите столько исповедей и откровений, как в сауне?