Джим Додж - Дождь на реке. Избранные стихотворения и миниатюры

Вчера ночью я любил свою страстную графиню,
а экспресс «Паннония»
несся мимо деревень, которые мы видели
лишь трепетом света
по зеленой эмалевой крыше спального вагона.
На несусветном расстоянии от
того первого поцелуя в Будапеште,
доехав чуть не до Праги,
пугая луну,
пока Чехословакия скользила у нас под телами,
стоны наши подслащивали железный лязг
рельсов и колес,
а мы таяли от наслажденья.
Когда я проснулся на Берлинском вокзале,
ее уже не было.
Вложила слоновую косточку
мне в руку.

Сметен силой
равно как и слабостью.
Восхитительной, необузданной, фантастической графиней,
Гиневерой, Марией, луной,
любовью, изобретенной против одиночества,
сердцем, что измождено рассудком.
Сметен прозрачностью
у кончика корня.
Виолончелью в пустом коридоре.
Тем, что можешь дать, и тем, что можешь взять.
Потерялся, воображая то, чего знать не можем,
и зная то, чего нам не иметь.
Веря, что любовь унесет нас прочь
по Реке Вавилонской
к баснословному саду, пышному от груш.

Желая всего и сразу,
странствие поглощено
в сиянье лунного света и грезы
чистой до того, что даже пепел сгорает
до оттенка ее пеньюара.

И, словно бы нам запретили, мы
остаемся желать большего.
Тепло ее тела, едва живого
в слоновой кости, свернувшейся в наших руках.

Я б мог состариться с тобою, Фримен,
две древесные крысы, почти вечно пьяные
в хижине высоко в горах Кламат,
которым почти ничего и не осталось —
лишь жаловаться на зубы да печенки,
не понимать, на что ушли деньги,
да смотреть, как движется река.
Раз в месяц, если удастся пинками
заставить очередной старый пикап работать,
с лязгом бы скатывались в Юрику за припасами,
может, учили б пацанов азартным играм,
а то и Гумбольдтовых студенток клеили.

Две недели спустя, все еще приходя в себя,
вижу, как ты помешиваешь в котелке
медленно, оценивающе,
кивая с таким глубоким смирением,
что радостно:
«Опять оленье рагу».
Ложки скребут в деревянных мисках,
мы едим у очага,
треплемся о том о сем:
сколько валунов затащили для
этого очага, чуть пупок не развязался;
почему лосось в этом году запаздывает;
о сравнительных достоинствах «Хаски» и «Маккаллохов»;
о непрекращающемся упадке романного жанра;
почему Энн ушла от Вилли еще в 88-м;
как однажды морозным утром в долине Скагит
мы видели стаю в две сотни гусей,
что кружила над нами и обращалась в снег.

И дни протекают, как байки и река,
впадают в тот уют, что мы заслужили.
Едим рагу, смеемся.
И дни проходят, как солнце и луна,
великолепно безразличные
к нам, чокнутым брехливым старикам,
что чавкают рагу, а сами постепенно
становятся беспомощными, забывчивыми,
пересказывают старые байки, чтоб не старились,
пока не минует много трапез
и деревянная миска не протрется насквозь.

Принятие смерти
В самих наших сердцах —
Вера, которой мы даем жизнь,
Что любви — еще быть:

Глянцевая умбра
Гниющих папоротников;
Колокольная киноварь
Крыжовенного цвета;

Дождь на реке.

Если скрещивать ослиц и луковицы,
получится, в общем, много лука с большими ушами.

Это начало анекдота.
Легкомыслие языка,
бесцельное
следствие игры,
когда просто озоруешь,
выдергиваешь то одно, то другое
из нескончаемых возможностей
и складываешь вместе.
Ум идет в жопу — на весь вечер.
Потеха, ну да, но
не суть;
и, в общем, не то, на что надеялся,
скрещивая ослиц и луковицы
лишь так, как можно их скрестить —
в умах, до того необузданных, что соединяют это,
просто поглядеть
что получится.

А получаются,
в общем,
луковицы с большими ушами.
Но любовь всегда вознаграждает воображение,
и хоть изредка получается
норовистая ишачиха,
от которой наворачиваются слезы.

Эй, Ящерка Назаборная!
Думала, дождь собирается?