Евгений Евтушенко - Катер связи

И пьют же люди — просто гибель...

Но тощий, будто бы моща,

Морковский Петька из Одессы,

как и всегда, куда-то делся,

сказав таинственное: «Ща!»

А вскоре прибыл с многозвонным

огромным ящиком картонным,

уже чуть-чуть навеселе;

и звон из ящика был сладок,

и стало ясно: есть! порядок!

И подтвердил Морковский: «Е!»

Мы размахались, как хотели, —

зафрахтовали «люкс» в отеле,

уселись в робах на постели;

бечевки с ящика слетели,

и в блеске сомкнутых колонн

пузато, грозно и уютно,

гигиеничный абсолютно,

предстал тройной одеколон.

И встал, стакан подняв, Морковский,

одернул свой бушлат матросский,

сказал: «Хочу произнести!» —

«Произноси!» — все загудели,

но только прежде захотели

хотя б глоток произвести.

Сказал Морковский: «Ладно, — дернем

Одеколон, сказал мне доктор,

предохраняет от морщин.

Пусть нас осудят — мы плевали?

Мы вина всякие пивали.

Когда в Германии бывали,

то «мозельвейном» заливали

мы радиаторы машин.

А кто мы есть? Морские волки!

Нас давит лед, и хлещут волны,

но мы сквозь льдины напролом,

жлобам и жабам вставив клизму,

плывем назло империализму?!»

И поддержали все: «Плывем!»

«И нам не треба ширпотреба,

нам треба ветра, треба неба!

Братишки, слухайте сюда:

у нас в душе, як на сберкнижке,

есть море, мама и братишки,

все остальное — лабуда!»

Так над землею-великаном

стоял Морковский со стаканом,

в котором пенились моря.

Отметил кэп: «Все по-советски...»

И только боцман всхлипнул детски

«А моя мамка — померла...»

И мы заплакали навзрыдно,

совсем легко, совсем нестыдно,

как будто в собственной семье,

гормя-горючими слезами

сперва по боцмановой маме,

а после просто по себе.

83

Уже висело над аптекой

«Тройного нету!» с грустью некой,

а восемь нас, волков морских,

рыдали — аж на всю Россию!

И- мы, рыдая, так разили,

как восемь парикмахерских.

Смывали слезы, словно шквалы,

всех ложных ценностей навалы,

все надувные имена,

и оставалось в нас, притихших,

лишь море, мама и братишки

(пусть даже мамка померла).

Я плакал — как освобождался,

я плакал, будто вновь рождался,

себе — иному — не чета,

и перед богом и собою,

как слезы пьяных зверобоев,

была душа моя чиста...

84

ДЕРЕВЕНСКИЙ

О чем поскрипывает шхуна?

Не может быть, что ни о чем,

когда, дыша машиной шумно,

несется в сумраке ночном.

О чем под скрип ее вздыхает

матрос, едва успев заснуть,

и что сейчас ему вздымает

татуированную грудь?

Когда, вторгаясь в тучи косо,

елозя, ерзает бизань,

во сне усталого матроса

вдруг прорезается Рязань.

И шхуна тросами, снастями

скрипит, скрипит ему впотьмах

о снеге детства под санями,

о кочерыжках на зубах.

Он просыпается не в духе.

Он пляшет с мрачным криком «Жги!..»

внутри разрезанной белухи,

чтобы прожирить сапоги.

85

Он от команды в отдаленьи

молчит, насуплен и небрит.

«В деревню хочется, в деревню..

он капитану говорит.

И вот в избе под образами

сидит он, тяжкий и хмельной;

и девки жрут его глазами —

аж вместе с бляхой ременной.

Он складно врет соседской Дуне

что, мол, она — его звезда,

но по ночам скрипит о шхуне

его рассохлая изба.

чуть-чуть побитый молью

на плечи просится бушлат.

«Маманька, море тянет, море...»

глаза виновно говорят.

И будет он по морю плавать,

покуда в море есть вода,

и будет Дунька-дура плакать,

что не она его звезда.

Но, обреченно леденея,

со шхуны в море морем сбит,

«В деревню хочется... в деревню

он перед смертью прохрипит.

ТРЕТЬЯ ПАМЯТЬ

II

ТРЕТЬЯ ПАМЯТЬ

У всех такой бывает час:

тоска липучая пристанет,

и, догола разоблачась,

вся жизнь бессмысленной предстанет.

Подступит мертвый хлад к нутру.

Но чтоб себя переупрямить,

как милосердную сестру,

зовем, почти бессильно, память.

89

Но в нас порой такая ночь,

такая в нас порой разруха,

когда не могут нам помочь

ни память сердца, ни рассудка.

Уходит блеск живой из глаз.

Движенья, речь — все помертвело.

Но третья память есть у нас,

и эта память — память тела.

Пусть ноги вспомнят наяву

и теплоту дорожной пыли,

и холодящую траву,

когда они босыми были.

Пусть вспомнит бережно щека,

как утешала после драки

доброшершавость языка

всепонимающей собаки.