Владимир Маяковский - Стихотворения (1928)

вровень
с критикой
писателя и художника,
почему
так много
сапожников-критиков
и нет
совершенно
критики на сапожников?

Фельетонов ягодки —
рецензий цветочки…
Некуда деваться дальше!
Мы знаем
о писателях
всё до точки:
о великих
и о
захудалейших.
Внимает
критик
тише тли,
не смолк ли Жаров?
пишет ли?..
Разносят
открытки
Никулина вид,
мы знаем
ч т о́ Никулин:
как поживает,
что творит,
не хвор,
не пьет коньяку ли.
Богемские
новости
жадно глотая,
орем —
«Расхвали,
раскатай его!»
Мы знаем,
чем
фарширован Катаев.
и какие
формы у Катаева.
С писателем
нянчась
как с писаной торбой,
расхвалит
Ермилов
милого,
а Горбов
в ответ,
как верблюд двугорбый,
наплюнет
статьей
на Ермилова.
Читатель
зрачком
по статье поелозит
и хлопнет
себя
по ляжке:
«Зачем
в такой лошадиной дозе
подносится
разный Малашкин?!»
Рабочему
хочется
держаться в курсе
и этой книги
и той,
но мы не хотим —
не в рабочем вкусе —
забыв,
что бывают
жареные гуси,
питаться
одной
духовной едой.
Мы можем
распутать
в миг единый
сложные
поэтические
путы,
но черт его знает,
что едим мы
и в какую
гадость
обуты?!
Малашкиным
и в переплете
не обуется босой,
но одинаково
голодный,
босой
на последний
двугривенный свой
любит,
шельмец,
побаловаться колбасой.
Тому,
у кого
от голода слюна,
мало утешительны
и странны
указания,
что зато-де —
«Луна»
у вас
повисла
«с правой стороны».
Давайте
затеем
новый спор мы —
сойдитесь,
критик и апологет,
вскройте,
соответствуют ли
сапожные формы
содержанию —
моей ноге?
Учти,
за башмаками
по магазинам лазя,
стоят дорого
или дёшевы,
крепок ли
у башмака
материальный базис,
то есть —
хороши ли подошвы?
Явитесь,
критики
новой масти,
пишите,
с чего желудок пучит.
Может,
новатор —
колбасный мастер,
а может,
просто
бандит-попутчик.
Учтя
многолюдность
колбасных жертв,
обсудим
во весь
критический азарт,
современен ли
в сосисках
фарш-сюжет,
или
протух
неделю назад.
Товарищ!
К вещам
пером приценься,
критикуй поэмы,
рецензируй басни.
Но слушай окрик:
«Даешь
рецензии
на произведения
сапожной и колбасной!»

Расклокотался в колокол Герцен,
чуть
языком
не отбил бочок…
И дозвонился!
Скрипнули дверцы,
все повалили
в его кабачок.

Обыватель любопытен —
все узнать бы о пиите!
Увидать
в питье,
в едении
автора произведения.
Не удержишь на веревке!
Люди лезут…
Валят валом.
Здесь
свои командировки
пропивать провинциалам.
С «шимми»,
с «фоксами» знакомясь,
мечут искры из очков
на чудовищную помесь —
помесь вальса
с казачком.
За ножками котлет свиных
компания ответственных.
На искусительнице-змие
глазами
чуть не женятся,
но буркают —
«Буржуазия…
богемцы…
разложеньице…»

Не девицы —
а растраты.
Раз
взглянув
на этих дев,
каждый
должен
стать кастратом,
навсегда охолодев.
Вертят глазом
так и этак,
улыбаются уста
тем,
кто вписан в финанкете
скромным именем —
«кустарь».

Ус обвис намокшей веткой,
желтое,
как йод,
пиво
на шальвары в клетку
сонный русский льет…
Шепчет дева,
губки крася,
юбок выставя ажур:
«Ну, поедем…
что ты, Вася!
Вот те крест —
не заражу…»
Уехал в брюках клетчатых.
«Где вы те-пе-рь…»
Кто лечит их?

Богемою
себя не пачкая,
сидит холеная нэпачка;
два иностранца
ее,
за духи,
выловят в танцах
из этой ухи.

В конце
унылый начинающий —
не укупить ему вина еще.
В реках пива,
в ливнях водок,
соблюдая юный стыд,
он сидит
и ждет кого-то,
кто придет
и угостит.

Сидят они,
сижу и я,
во славу Герцена жуя.

Герцен, Герцен,
загробным вечером,
скажите пожалуйста,
вам не снится ли
как вас
удивительно увековечили
пивом,
фокстротом
и венским шницелем?

Прав
один рифмач упорный,
в трезвом будучи уме,
на дверях
мужской уборной
бодро
вывел резюме:
«Хрен цена
вашему дому Герцена».
Обычно
заборные надписи плоски,
но с этой — согласен!
В. Маяковский.