Любовь Столица - Голос Незримого. Том 1

«Русь», созданная Столицей, – это целый ряд художественных картин, тщательно продуманных по композиции, цвету, системе образов и подбору предметов. Здесь не хочется говорить об однообразии приемов, скорее это единообразие стиля автора, приняв который, начинаешь понимать сложность замысла книги и мастерство его воплощения. У современников тематическая заданность и программность книги вызывала неодобрение, но отмечаемые эпический взгляд на природу, богатство изобразительных средств, пресловутые «малявинские краски» свидетельствовали о признании. [44]

Мифологизированная древняя Русь дает поэтессе возможность отойти от классичности литературного языка: она начинает использовать архаичную и народную лексику, сознательно нарушая при этом правила грамматики, ударения и т. п., что создает впечатление изломанности, а порой и неграмотности языка. Оправдывается этот непростой путь любовью Столицы к древнему русскому слову и ее глубоким знакомством с древнерусской письменностью и русским фольклором. В то же время «Русь» завершила важный этап творчества Столицы, к которому следует отнести также «Сказку о нежной княжне и княжиче Снегуре» (1913), «Песнь о Золотой Олоне» (1914), «Сказку о молодецкой рукавичке и о нежити-невеличке» (1916). В этих произведениях находит свое воплощение интерес Столицы к русскому фольклору, сказкам и мифам.

Этот период ее творчества совпал с подъемом русского, или славянского, возрождения в искусстве в целом и в поэзии в частности, оказавшегося особенно востребованным чуть позже, в годы Первой мировой войны. Насколько глубинным и естественным было новое направление для Столицы? Было ли ее увлечение славянской темой истинным или явилось данью времени и моде?

Появление в кругу Столицы молодых и сильных талантов – С. Клычкова, Н. Клюева, С. Есенина, Д. Семеновского, – обладавших подлинной «земляной» силой, ставило ее с ними в один ряд. В статьях о Блоке, Клюеве, о других поэтах (А.Н. Толстой, А.К. Герцык, С.М. Городецкий) Столица выступила как идеолог нового направления и сформулировала основные тезисы этой только начинавшей формироваться школы:

Всё это – поэты, очень разные по силе творческих возможностей и по количеству творческих осуществлений, но одинаковые в своем устремлении к творчеству в духе подлинного глубинного славянства. Искусство поэтов этой школы, во-первых, народное, т. е. оно обращается к живому источнику песни, от лирики к эпосу, от личного к общему. Во-вторых, это искусство – земляное, т. е. оно возвращается к матери – сырой земле, от города к деревне, от механичного к стихийному. Наконец, в-третьих, искусство это – религиозное (языческое ли, христианское ли, церковное ли, сектантское ли), но влекущееся от нигилизма к вере, от человеческого к божественному. Поэтому оно разрабатывает славянскую мифологию и русскую космогонию, изучает былинные сказы и духовные стихи… Это – в содержании. И стремится обновить европейское версификаторство введением в него русского песенного лада. Это – в форме. ХСтолица Л. О славянском возрождении в поэзии // Столичная молва. 1915. № 447, 12 окт. С. 3.Ъ

В то же время личные отношения Столицы с поэтами из народа складывались не просто. Для Клычкова, например, встреча с поэтессой стала роковой. Рассказанный им эпизод интересен тем, что не только дает выразительные портреты двух поэтов, но и поражает удивительным провидением тайной сути личности поэтессы.

В тот же вечер ветер понес меня к Столице Русской Поэзии – к Любани-Столице. Увидишь, милый друг, Столицу, не захочешь в провинцию! Она угощала меня с «подносом» красным вином, в ресторан ездили, и я у нее ночевал! Она мне говорила, я слушал, было часа 4, муж пошел спать в иные палаты, я – в опочивальне богатырской, мне было немножко… стыдно! Она говорила мне, что я не люблю ее (это правда), что после я буду сетовать на свое сердце за то, что оно вопреки обычаю обошло ее заставу! Она поцеловала меня в самые уста и… мне еще раз было несказанно совестно! Понимаешь, милый друг, я никак не думал, что дело может принять столь крутой поворот, при том: рядом спит ее сынок, через комнату муж – не пойму, как можно так удивительно верить, так спокойно спать и, пожалуй, еще так безнадежно любить, так преданно, как любит ее муж. Любань – прекрасная женщина, редкая душа, ясный, сильный талант, – но у нее прошла молодость, а что, что ее заменит, и потому прежде всего она несчастна! Странная она, ясная до слепоты, звонкая до немоты – вампир! Такая женщина заберется в душу, и будет душа после нее пустое стойло, будешь душой перекати-поле! Ни цветиков на нем не вырастет новых, а старые повяли! Слава Богу, что я в нее не влюбился! – Мы просидели до утра, прощаясь она сказала: трус! Я спал как никогда, и мне грезился ерундовый сон: будто ведут меня в райскую обитель под руки… два городовых, муж Столицы – стоит сбоку на высокой горе с длинной трубой, обращенной на Восток (он играет на трубе: оперы, танцы, и недурной музыкант), неистово трубит, надувши щеки до ужаса, а я безнадежно плачу и всё показываю ему на утреннею звезду, которая, несомненно, была – то колечко с белой руки Любани, которым я играл накануне! Кончился этот сон тем, что я проснулся вечером почти, муж сходил на работу и скоро снова будет трубить – мне стало стыдно! Милая Любань, ведь ты тоже не любишь меня! Зачем же, ой стыдно, стыдно, полюбил бы, посадила бы ты меня на цепочку от часов к ножке своего письменного стола, и стал бы мурлыкать тебе: я неискусен, молод и печален: Полно небо туч и грома, полно море волн и гула, полон лес дремучий шума, а душа… полна печали, отуманена истомой, запенёна светлой думой! [45]