Любовь Столица - Голос Незримого. Том 1

В автобиографическом венке сонетов Брюсова «Роковой ряд» (1916) сразу после сонета 8 «Дина», адресатом которого исследователи называют Нину Петровскую, следует сонет 9 «Любовь» [15]:

То, что речь идет о Любови Столице, подтверждают ее письма и любовные записки Брюсову. Приводимое ниже письмо, несмотря на поэтические символистские аллюзии (вползающая в сердце змея, зеркало и горящие свечи, «сладостно-испуганные» цветы), рисует портрет молодой женщины, открытой и смелой в своих чувствах, и выразительно иллюстрирует состояние Брюсова накануне окончания его романа с Петровской и вдохновленного ею литературного произведения.

19 26 07 г.

I

2 ч. 55 м.

Здравствуй.

Тяжело мне…

Внезапно проснулась. Тоскливые розовые маки упрямо метались в глаза. Шуршали, прыгали – сплетничали. Безразличные часы, как бесконечно-равнодушный пульс, бились над головой…

Почувствовала опасность. Близко, близко. Напрасно зарывалась в ворох теплых одеял – в ворох маленьких туманных мыслей…

Холодная, спокойная змея, зеленочешуйчатая с глазами голубыми и тягостными, как очи далеких, чуждых ангелов, притаилась, нет, теперь уж не притаилась, а властно и бестрепетно вытягивалась, приближаясь к прерывно мерцающему красному, как вино, и горячему, как созревший гранат в поцелуях солнца, сердцу. Приблизилась… и изумрудные кандалы зазвенели там, глубоко, в груди… где жизнь, где счастье. Я ясно, зловеще ясно ощущала красивейший браслет. Я ясно, зловеще ясно повторяла вслух: Расстаться, расстаться… и т. д. без конца. При этом очень подробно разглядывала отражение высокой печальной свечи у трюмо. Очень подробно и четко выписывала заключительные слова ничтожной бумажки, белой и страшной – слова смертного приговора своего. Стараясь перекричать думами своими унисонные шепоты маков, говорила душе своей, такой теперь и мне близкой, большой, горевшей ровным, ослепительным, угасающим светом, как величественный, не желающий гибели факел.

Говорила: Живем для красоты, для Бога, для истины – для Величественно-прекрасного. И не было его у нас. Нелепо, как зрячие, нарочно завязавшие глаза себе, заходили в уголки, закоулки, толкали друг друга туда. Уговаривали долго и убедительно, если кто-нибудь из нас осмеливался колебаться, если кто-нибудь, чуть сдвинув повязку, не хотел идти в узкую, тесную щель. А отвернув очи друг от друга, обратив их к прекрасным глубинам Я своего, сжимались, страдали… Не то, не то…

И почувствовала я, что устаю изливать алые капельки сердца – амфоры розовой и бездонной с узким, скупым горлышком. Устаю надевать ожерелья рубинные на тело дорогое, любимое, вливать насильно, как лекарство, сладкие брызги в сомкнутые уста… Есть много, много богатств. Утомляешься их отдавать. Утомляешься нехорошо, впадая в отупение, безразличие, нелюбовь. Начинаешь чуть-чуть презирать… Начинаешь думать, что не ждешь, не любишь, не хочешь моих венков из задумчивых иммортелей, моих букетов из гвоздики, сладостно-пугающей. Кажется, было всё это у Тебя: не нужно. Теперь избалованное, наскучившее обыденным тело может ответить только вкрадчивым ласкам лукавых александрийцев, с подведенными очами, с запахом розового масла.

Может быть, всё это не так…

Да, знаю, – не так.

Верю – не так.

Да если бы и так – всё равно. Пройду через щели, наступлю на александрийцев, заставлю тебя воскреснуть. Быть таким, каким Ты, знаю, был… Каким могу выразить Тебя. Каким любить могу. И хочу, хочу, хочу.

Ставлю еще один цветок у портрета твоего. Надеваю еще одно запястье на ноги твои. Жду тебя ликующе-праздничного. Дорогого мне. Божественного. Сладостно-равного.

P.S. Завтра приду. [17]

Отзвуки расхождения Столицы с Брюсовым и его окружением, носившего не только личный характер, можно найти и в ее письме Андрею Белому, также посетителю редакционных собраний «Золотого Руна». Отличавшие Белого духовность и непохожесть на других поэтов подвигнули Столицу обратиться к нему за идейной поддержкой. С присущей ей открытостью и наивностью попыталась она объяснить причины своего одиночества в символистской среде.