Евгений Долматовский - Последний поцелуй

Пропажи не заметив, врач ушел.
В глазок увидели, как бедолага,
Согнувшись, трогает рукою пол.
О, как ему нужна была бумага!
Не понял часовой, что колпачок
Аптечный
Арестант меж пальцев стиснул.
Он о бумаге и мечтать не мог!
Теперь бы только передать записку!

Холодным нимбом светится из тьмы
Отросший ежик — голова седая.
Он требует начальника тюрьмы:
Мне, смертнику, положено свиданье!
Он хочет видеть фрейлейн Лизабет,
Что в доме экономкой состояла.
Пускай последний принесет обед
И пива — ну хотя бы полбокала.

Ах, немец остается сам собой —
Начальник даже улыбнулся криво:
Его отправят завтра на убой,
А он вот напоследок просит пива!
Ну что ж, законы надо соблюдать.
Пусть уходящий к черту бога славит.
А эту фрейлейн выследить и взять
Потом труда большого не составит.

Берлинская ущербная луна
Тюремную посеребрила кровлю.
Здесь узники в былые времена
Последние слова писали кровью.
От этой романтичной старины
В тюрьме осталась только гильотина,
И то к ней провода подведены —
Ручной, наверно, силы не хватило.
А если надо экстренную весть
Послать в Москву перед дорогой вечной,
И нет карандаша, и только есть
Клочок бумаги — колпачок аптечный?
Тогда цепями кожу рассади
И кровью напиши свою депешу.
Ведь все равно погибель впереди —
Ты будешь обезглавлен иль повешен.
В безвестье горестен конец пути,
Но пусть последнему поверят риску:
По вызову должна в тюрьму прийти
Товарищ Лизабет и взять записку.

С преступником этот свет
Прощается так красиво:
Ешь последний обед,
Пей последнее пиво.
Женщина принесла
Все, что ей приказали.
Что говорить, мила,
С полными слез глазами.
Ей в темя целится мрак
Дулами коридоров:
Дура, еще не так
Будешь ты плакать скоро.

Камера для свиданий,
Как клетка, разделена —
Стальные толстые прутья
От пола до потолка.
Он — в полосатой куртке,
В траурном платье — она.
Молча следя за ними,
Конвойные курят пока.

Отпущено пять минут —
И смертника уведут.
Прутьев холодный ряд.
Тихо звенят оковы.
О чем они говорят?
Речи их пустяковы.
Тюремщики заскучали:
Надо же, черт дери,
Вести разговор о погоде,
О том, что скоро весна,
Когда во дворе квадратном
Ему не дождаться зари.
И этой ночью гестапо
Схвачена будет она.

Четыре минуты.
Три.
Молчание.
Тишина.
Ему не увидеть зари,
Схвачена будет она.
Конвой, на часы смотри,
Осталась минута одна.
Ему не увидеть зари,
Схвачена будет она.

Тридцать секунд до конца…
Сближаются между прутьев
Страдальческих два лица,
Глаза их мерцают ртутью.
Глазами отдан приказ —
И понят, и принят ею.
Дай губы мне! В первый раз?
В последний — это вернее.
Фашисты? Пускай при них!
Прощанье прервать посмейте.
К бессильному рту приник
Печальной улыбкой смертник.
Почувствовала, как он
Губами сухими шарит,
Подталкивая языком
Какой-то шершавый шарик,
Быть может, с вестью такой,
Что стоило — жизнь на плаху.
Держать его за щекой!
Не дрогнуть лицом! Не плакать!
Кричит надзиратель: «Прочь!»
Ключами бренча со злостью.

Уводят смертника в ночь,
Уводят ночную гостью.
В гестапо решили так:
Девчонке отдать посуду,
Прослеживать каждый шаг —
За нею агент повсюду.
Схватить ее? Подождем!
Сперва обнаружим связи.

Бежит она под дождем,
Кусаются брызги грязи.
Толпа волной из кино.
С чужими плечами слейся!
Страшно? А все равно
Шагай средь людей — и смейся.

(Кто ты? Потом! Потом
Все расскажу я людям.
Вместе мы под Орлом
И под Берлином будем.
Мы в Моабит войдем
С девушкой из разведки.
Пыльный стенной пролом,
Грубые прутья клетки…)
Скройся! Спеши! Беги!
В этом твоя победа,
Надо, чтобы враги
Сбились сейчас со следа.
Ты передать должна
Срочное донесенье —
Если завтра война,
Может быть, в нем спасенье.

Скрывшись за поворот,
Засветит она фонарик,
И наконец развернет
Мокрый шершавый шарик.
И, задыхаясь, прочтет,
Что целится в нашу юность
Тысяча девятьсот
Сорок первый год,
Двадцать второе июня.

Он пропал, не снеся головы,
Долгу преданный свято.
Я не знаю, дошла ль до Москвы
Им добытая дата.
Может быть, и дошла, но тогда
Было трудно поверить,
Что с таким вероломством беда
В наши вломится двери.
Если цели своей не достиг
Беззаветный разведчик,
Все равно его подвиг велик,
И прекрасен, и вечен.
Невидимкой он был? Все равно
В пору грома и молний,
Как в еще не звучавшем кино,
Был горнистом безмолвным!
Нам грядущее смотрит в глаза,
О былом беспокоясь,
Вот и должен я был рассказать
Эту грустную повесть
О товарище нашем одном,
До сих пор не воспетом,
Чья фамилия в сейфе штабном
И портрет — под секретом.
Знать, еще продолжает он бой
И, держась и воюя,
Отдает вам последнюю боль
Своего поцелуя.