Олег Хлебников - На небесном дне

Шерше ля фам? А это – Павел,

новозаметный репортёр,

он уважать себя заставил

газетный ежедневный сор

и тем живёт…

Красавец Загал,

который над стихами плакал…

А рядышком – среброволос,

суров и с виду всех поболе —

застолий загребной матрос

с гитарой старой на приколе —

непревзойдённый Анатолий,

романтик, жизнелюбец, бард…

И декабрём сменялся март,

и вот уже листва желтела…

Черёд сезонов и погод,

не волновал – не в этом дело:

эпоха сменится вот-вот.

И мы качались на волне,

от Галича до Окуджавы,

и принимали от державы

вину за истину в вине.

Сам Окуджава эту чашу

делил не с нами – ну так что ж,

ещё хмельней мы пели Сашу

Аронова – он был хорош!

Что твой арап – губаст, торжествен,

в дворцах ледовых неуместен.

Лишь по иронии судьбы

одну из самых наших песен

его (та-та… надрыв трубы…)

узнали все. Но мы простили

измену светскую ему…

О, сколько было их в России,

тех Арзамасов на дому!

(Уж не шестнадцать – по всему.)

И наш едва ли отличался.

Художник Боба здесь случался,

переманеживший испуг.

Сочувственна, хотя ранима,

бывала тут свой-парень-Нина.

Евгений, парадоксов друг,

заглядывал, хотя нечасто…

А те, кто выбьются в начальство,

с вождями фанов обнявшись,

здесь рассуждали им за жизнь.

И поболтать со всеми вместе,

и помолчать умней других

янтарной Балтики гроссмейстер

спроста, без шашек золотых,

сюда ходил – раз-два и в дамки! —

на полпути из Касабланки.

…Легко к концу тысячелетья

влезать в онегинский размер:

глядит в литературу сплетня,

а сам ты – в Дельвиги, мон шер?

И посему продолжу. Значит,

на кухне Альхен водку пил —

он был командовать назначен

правофланговым левых сил

с названьем бравым «Комсомолец»…

Как жалко, что Давид Самойлыч

не мог свалить свой тяжкий груз

и лишь звонил сюда – мы б рады! —

«из поздней пушкинской плеяды»!

Мы без того вошли во вкус:

«Друзья! Прекрасен наш союз…»

Это было лучшее, лучшее.

Это было во всяком случае:

каждый третий московский дом,

принимавший в себя не всякого

только тех, кто читал Булгакова

синий или коричневый том, —

открывался одним ключом.

На застойном такси податливом

наносить визиты приятелям

по ночам – образ жизни той,

что твоей уже побывала

и, как женщина, предстояла,

искушая в ночи пустой

не умом и не чистотой.

И в года дележа повального —

«долга интернационального» —

мы во всех углах во главу

меж гитарой и тарой ставили —

непричастность – и тем отстаивали

наше право на трын-траву,

общий трёп и свою Москву.

Наш состав был резервным, милые,

потому как мы люди мирные:

не элита, не диссида,

не затейники соцтруда.

На запасном пути состав стоял,

зарастая травой и здравствуя,

и казалось – что навсегда…

А ты, продвинутый провинциал,

слова спрягал, науки проницал —

тестировал Москву на эти темы.

За то, что был открыт самим Ю. Щ.

(в то время Юркой), сладко трепеща,

взирал на жизнь доставшейся богемы.

Не всё понравилось. Но, боже мой,

как не хотелось в свой Заводск, домой! —

на обожанье к бабам, слобожанам…

и в коготки губернского ГБ,

которое и так уже в тебе

подозревало сходство с партизаном

и паразитом… Ты для этих мест

знал слишком много. И, входя в подъезд,

не зря, конечно, мельком озирался…

И телефон развинчивал не раз…

И рукописи жёг… Где б ты сейчас,

останься там, с Орфеем состязался?

В Москву! В Москву! – ты годы положил,

не пожалел ни времени, ни сил,

склоняя златоглавую старушку

к сожительству. И все-таки она

уберегла от койки у окна.

Хотя сама похожа на психушку.

Но в сумасшедшем городе приют

ты обретал всегда – конечно, тут:

в Очакове, провинции столичной,

от станции кварталах в четырёх,

в трёх стойбищах невинных выпивох,

в берлоге неопределенно-личной.

И там глоток свободы был, и там

дымы душили небо, по путям

составы сизым инеем пылили

и стёклами звенели в кухне той,

что вкупе с комнатёнкой холостой

мы «Крейсером», сподобясь, окрестили.

Здесь было всё. Раздолбанный диван —

тебя он ждал, хоть болен ты, хоть пьян,

хоть там уже обосновался кто-то.

Подполье было, и бутылки в нём —

их можно обменять на пиво днём

(лишь по утрам брала тебя дремота).