Олег Хлебников - На небесном дне

не разглядеть. Но опускаться ниже

не стоит. Лучше свитком свет свернуть —

и вот уже мы все как на ладони:

и эта… как её?.. – осталась суть

одна – в ней что-то галочье, воронье,

цыганское. А кто же не прощал

обман цыганке – наглый да в угоду

обманутым? Кого же не прельщал

соблазн взглянуть в грядущее как в воду,

пусть даже мутную? Кто не ловил

в водице мутной золотую рыбку?..

И этот, что сынка не пощадил,

отец родной с отеческой улыбкой,

знакомой всем до дрожи, до ре – ми —

фа – соль – горох – Царь – Бог – Иван Четвёртый —

Пётр Первый!.. От верёвки да тюрьмы

монаршья власть… И страшен даже мёртвый.

И тот… И та… И старец-травяник,

целитель, всё-то лечит, всё-то учит:

что пить, что есть. И чем это старик

плох – не пойму! Сам никого не мучит,

единственное – продлевает чуть

страданья. Ну а разве это плохо?

Там в тонком мире смогут отдохнуть.

Тут в тонком мире вечно жди подвоха…

Но о себе ты позабыл. Так вот,

твоя как раз не по сезону шкура:

без лишаёв лишений и невзгод

и нафталином провоняла, дура.

Никем не бит, не тронул никого,

не спас (себя бы хоть – и то довольно),

и ощущал тупое торжество,

когда вдруг видел, что другому больно

не меньше, чем тебе, – от тех же, тех

неизлечимых на веку болезней.

От них от всех одно лекарство – смех —

советовал (советовать полезней,

чем принимать советы). Ты и сам

народным этим средством подлечился.

Ах, сколько анекдотов по усам

текло! Как ты их кушать наловчился!

И думал, думал: так и жизнь пройдёт —

хи-хи, ха-ха… И разве ты виновен,

что вечно мор, и глад, и недород?

И – тоже мне – Пророк, Мессия новый…

И ешь, и пьёшь из черепков отцов —

«Ату их, мертвяков!» – глядь, сам в героях!

Ну, сколько там незанятых Голгоф?

И сколько свояков при аналоях?..

А всё-таки нашёл ты способ свой

побыть судьёй – и способ самый ловкий:

ни жертвы той, ни поиска святой

водицы (с микроскопом и спиртовкой),

ни даже надувательства – оно

большого тоже требует раденья.

Решил, что всё тебе разрешено

сказать – и ну болтаешь без зазренья,

за всех хлопочешь, всем свой приговор

выносишь… Что «Вначале было Слово.

И Слово было…» – что, и это вздор?

Важней, что за тобой осталось слово?

От источников трёх, мутно-рыжих кровных истоков,

от калинки-малинки с подточенными корнями,

от окошка на Запад и душного ветра с Востока,

да от печки – от доменной печки с её пирогами,

от сервантов, собой отразивших благополучье,

от торшеров, собой осветивших интеллигентность,

от квартирок, которые были бараков получше, —

через ямы-ухабы и неба казённую бледность,

через воды, над коими птицы носились всё реже,

через годы, в которые время сгущалось, как чаща,

через свет грязно-белый, который нам всё-таки брезжил

даже осенью тёмной и чёрной зимою ледащей, —

пролегает-ветвится железная наша дорога

и блестят, как ледок, на крестах возведённые рельсы,

и идём мы по ней – все от Бога и все до порога —

полубоги, ворюги, чернобыльские погорельцы.

Это было лучшее, лучшее —

для тебя уж во всяком случае…

Третьеримских застолий рать

пировала, чуя падучую.

А Четвёртому не бывать.

Под окошком снега скрипучие

новогодний приход озвучивали

всех друзей твоих, всех гостей.

И взвивала метель гремучая

лоскуты червонных мастей.

Но уже занимали котельные

эти люмпены самодельные,

йоги семени гой-еси —

просветлённые и похмельные

беспредельные на Руси.

Не от пьяного ль их старания,

от безумного бормотания

раскалятся котлы докрасна

и начнётся такое таянье! —

хлынут воды теплоцентральные —

и почудится, что весна…

Перевернув заглавный лист,

увидим действующих лиц —

состав, готовый к отправленью.

Ю. Щ. – нещадный журналист,

щелкунчик, борющийся с тенью

(и драматург по убежденью),

наш капитан, наш адмирал —

он сам команду отбирал.

Итак, Андрей, им первозванный,

всем гениям Вильгельм желанный, —

кого он там прижал у ванной

и душит Пушкиным, нахал?