Олег Хлебников - На небесном дне

А ночи напролёт – пиры, друзья

и разговор, что прерывать нельзя,

тот разговор, клубящийся похмельем,

сродни любви и роскоши

общения – ни ты, ни наш топтун в плаще —

таких богатств мы нынче не имеем.

На ветер бросили, в пустой эфир,

сыграли в ящики чужих квартир…

Теперь бы хоть собраться – да куда там!

У Толика опять надутый вид.

По Сан-Франциско Загал шестерит.

Пошёл Ю. Щ. народным депутатом.

И Пашка, похмелившись, в кресло влез.

А что до Альхена… Ну хватит! Если есть

читатель – у него друзья другие,

к тому же Альхен, вождь румяный наш,

никак не вписывается в пейзаж…

Но странною бывает ностальгия!

То человека вспомнишь не того,

то времена – ещё странней того —

с тоской щемящей. Потому, конечно,

что с юностью повязаны твоей…

А времена – хоть не было подлей —

размеренно текли и безмятежно.

Страна пила. Но, выпивши, спала.

Порой рыгала – тоже не со зла —

когда в Москве закуской разживалась.

А ты по ней гулял, куда хотел,

и, что ни лето, на югах потел,

к её груди обильной прижимаясь.

И в Коктебеле или Судаке

строчил стишки, валяясь на песке,

и знал, что их прочесть необходимо

и Павлу, и Андрею… Не салон,

а круг друзей свой диктовал закон.

Да что там! – не забыть тебе времён

Очакова и покоренья Крыма…

Сначала друзья умещаются в автоответчики:

– Всё-что-хотите-говорите-после-гудка…

И ты торопливо свои оставляешь пометочки

на поле магнитного черновика.

А позже, с годами, друзья твои превращаются

из автоответчиков – попросту в голоса,

которые ночью, как будто гудки, приближаются

с других концов города и перед сном полчаса

терзают тебя, вызывают в прожитом сомнения

и ужас потери… В бредовый навязчивый звон

сливаются… И обрываются через мгновение,

когда уже за полночь твой зазвенит телефон.

– Кто говорит?

– Он.

– Откуда?

– Оттуда.

– Оттуда нельзя позвонить!

– Фьюить!

– Что я, по-твоему, умер?!

…Зуммер…

Но однажды мы собрались.

Толя пел, и бубнил Борис.

А притихшая Нина громко

перебила: – Один из нас —

тот, кто первым наше предаст! —

как мне жалко его, подонка!

Промолчали. А Юра вдруг

побледнел, поглядел вокруг —

и навеки исчезла Нина.

И тогда он пошёл опять

обнимать гостей, целовать,

бормотать невнятно и длинно.

И обиделся Анатоль

и сказал: – Я вам лабух, что ль? —

И сказал: – Испортили песню… —

И сказал: – Если я ловлю

баб и бабки, я ж вас люблю,

хоть поэт я не столь известный.

– Матерь-Господи! – возразил

Павел… Дождь из последних сил

барабанил в окно – напрасно…

Юра встал: – Не желаю знать

ничего, что знать не хочу! —

И кивнули ему согласно.

А в окне отражались мы.

Как узор на стекле, из тьмы

проступали. И видно было,

что от зябкой бездны сейчас

ерунда отделяет нас —

старой рамы крестная сила.

Нас двенадцать было как раз

(«жалко, не было с нами вас», —

как сказать ты уже собрался).

Как сказали бы сто из ста,

не хватало только Христа —

каждый сам, как умел, спасался.

Вот и Альхен учил из угла:

– Надо делать, делать дела,

дело делать! – и суетливо

розовел. Но его никто

не услышал. Мы все Годо

ожидали нетерпеливо.

Так откуда пиявка на

сердце? Разве твоя вина

в этом? – просто состав распался,

испарился, махнул под откос…

Иль один ты бронёй оброс

и в темнице своей скрывался?

Но любая твоя строка

означала: броня крепка.

Только здесь не приемля трещин,

незаполненной пустоты,

постороннему миру ты

уступал и друзей, и женщин…

Но пока ещё, но пока —

Толя брал быка за рога

и в ручище сжимал рюмашку,

Юра в латах рядом стоял,

Загал в Штатах не состоял…

Толик, Юрка, Андрюшка, Пашка…

А потом зазвонит телефон.

– Кто говорит?

– Он.

– Откуда?

– Из-под спуда.

– Чего надо?

– Суррогата.

– Лет через двадцать перезвони.

– А в ближайшие дни?..

– Извини.

Отбой… Вот и этой тревоги минули сроки:

все живы, здоровы, спасительно одиноки.

Хоть сжался до точки последний магический круг,

все живы ещё. И уже одиноки, мой друг…

Мой ангел! Не видишь в упор меня? Ах, друг мой милый,

не легче ли было расстаться, дойдя до могилы?

До первой, счастливой для духа, поправшего плоть.