Олег Хлебников: На небесном дне

Что не стёрлось из памяти – сбросил.

Слать посланья кому-то? Зачем?

Всё равно отвечают другие:

имена, тебе не дорогие,

скрыты никами без проблем.

Всё словесное слишком условно.

Лучше всем разойтись полюбовно.

Лучше кубики складывать в ряд,

чтобы красные к белым – и ну их!

Лучше крестиком, крестиком нулик

не пускать на победный парад.

За окном – неспокойная темень,

тело ночи в венозной системе

сизых веток. И капает дождь —

протекают у Господа краны.

А далёкие тёплые страны

только с помощью мышки найдёшь.

С ней ты в силах поднять небоскрёбы

и таранить их заново, чтобы

разобраться, с какой стороны

ветер дул, и чтоб не было страшно

кликнуть – и Вавилонская башня

возвышается хоть бы хны,

и друг друга услышат пророки,

как один перед Словом равны.

Христа сменил Аллах

и правит одиноко,

прах превращает в прах

и этим славит Бога.

Все шишки на него

за то, что держит шишку:

«Неверных – большинство,

объевшихся – излишки,

бездольных – полземли,

упившихся – две трети,

и женщины пошли

бесстыднее, чем дети.

А помощь от Исы

и принца Гаутамы —

дождёшься жди…»

Часы

столетий столь упрямы.

Всё тикают своё,

и полумесяц только

сияет: бытиё

избыто на полстолько!

Ну а тебе всё равно осталось меньше, чем человечеству, —

ну, годков ещё двадцать или двадцать пять,

то есть совсем мгновенье в сравненье с вечностью.

Но собак ещё жальче – им раньше помирать.

А у тебя камина не было, но собака

лежала у кресла – грустная, с торжественным хвостом.

И ты с ней гулял на пустоши у оврага,

и видел её, бегущей вслед за Христом.

Она уступала ближней собаке кости

и не питала злости совсем ни к кому.

И если уж все мы в мире подлунном гости,

то в дом свой законный я эту собаку возьму.

В тот дом заоконный, где всё справедливо и вечно,

без этой собаки ни шагу, ведь только сейчас

ты с нею гулял и обязан не человечеству,

а ей – возвратиться и тем накормить, что припас.

…Вот вошёл и на облачко бросил

тень… И встретили, крикнули: «Просим!

Просим, просим!» И что там в душе,

всё, что думал и чувствовал ярко,

принесёшь им, а цену подарка

те, кто встретили, знают уже.

И сейчас ты доделаешь то, что

было там невозможно и тошно

или страшно. И значит, ни в чём

не останешься ты виноватым

пред собакой любой и собратом,

перед духом своим и отцом.

Аки посуху, будешь по свету

плыть-гулять. Иногда на планету,

пламенеющую вдалеке,

поглядишь безо всякого чувства:

побывал и вернулся. Кощунство

предъявлять обвиненья реке,

что нельзя, мол, войти в неё дважды…

И духовной не чувствуя жажды,

распростишься и с этой рекой.

Но вернёшься – и снова-здорово:

потолок вместо неба и крова

и детей твоих кормит другой.

…А в окошке – небесные кручи.

И светлы облака среди ночи.

И не вечный обещан покой.

Плезиозавры фонарей

стоят по грудь в тумане жёлтом.

По дну небесному дошёл ты

до ручки не своих дверей.

И ты попал – попал сюда,

как на подлодку: только стены

вокруг и тёмные системы,

чтоб свет и пресная вода

не иссякали, и тепло

текло по трубам обнажённым…

Гудит в усилье напряжённом

запас еды – смертям назло.

И передатчик новостей

передаёт погоды сводки,

и шифр: «Nazdaq, баррель, бобслей» —

осмысливает быт подлодки.

Но есть хозяин у неё —

вот он радирует и скажет:

«Пора, мой друг!». И думай, как же

подняться, всплыть, явить ржевьё.

И лучше всё-таки живьём.

Но дело, конечно, не в нём,

а в том, что сегодня и завтра

то свет – промокашечный днём,

то ночью – из плезиозавра.

И дело не в том, что вокруг,

а – что впереди там, в тумане:

лежанье на съёмном диване

и старости замкнутый круг?

А может быть, вдруг да… Увянь!

Пока есть хотя бы диван.

Диван напоминал бегемота.

И ты, возлежавший на нём,

повторял его формы. Дремота

порой настигала и днём,

когда вдруг терялся, как ручка,

как зажигалка, смысл бытия.

Впереди светила только получка —