Вадим Пугач - Антропный принцип

Кабы знать, что вберется, что вынется,
Различал бы, верно, где добро, где зло.
Мы с женой встречались со старшей дочерью
в занесенной снегом московской гостинице.
Господи! Не им ли и нас туда занесло?

Слышишь, господи? Она летела куда-то из Токио,
Где еще не рвануло, а мы долго ждали в аэропорту
(Кстати, и там еще не рвануло, зато в соседнем…),
а потом говорили только о
Пустяках, потому что другое не помещалось во рту.

Поле, по которому мы идем, могло бы назваться минным,
И ему бы поверили, а оно бы спросило:
– А ты кто?
– Да вот, иду.
Собираюсь встретиться с младшей дочерью,
поговорить по душам, то есть как минимум
Посидеть в кафе, съесть какую-нибудь еду.

Просыпаться – все равно что потрясать оружьем,
Зная, что не выстрелит: пьеса, видимо, не та.
Я все время кем-то был: любимым сыном, счастливым отцом,
неважным мужем.
Заводи шарманку. Блефовать – так с чистого листа.

Это история из рассказов о подвигах.

Пал мой товарищ. Он хотел помочь мне поднять
Нетоварища, павшего также минутою раньше.
Но пал, изнемогши. И понял тогда я,
Что обоих (товарища и нетоварища)
Один поднять я не в силах.
Вызвав бригаду (должно быть, так вызывают огонь на себя),
Я отдал им павшее тело. А тело второе (то есть товарища)
Сам поволок. Знал я из литературы и фильмов,
Что павшие или не просят уже ничего,
Или разводят минут на пятнадцать последнюю фразу
(Ну, там «Наедине с тобою, брат…» и т. д.),
Или стонут «Пить, пить…» – совсем как птенец,
Что, не дождавшись родителя с кормом, летать не умея,
Выпорхнул из гнезда и лежит на земле.
Чего же теперь он дождется?
Или прохожего тяжкой стопы, или кошки бесстыжей.

Нет, мой товарищ воды не хотел; что же до фразы,
Было ему не до фраз. На мое плечо с трудом опираясь,
Он поминутно помедлить просил, чтобы лишнюю жидкость
Мог он на землю излить. И мы замедлялись,
И в эти мгновенья во всем опорой был я ему и поддержкой…
Так я товарища спас; вскоре мы добрались до ночлега.

Время спустя еще раз пал мой товарищ.
(Позже узнал я тайну этих падений.
Пива выпивши за день несколько литров, он добавлял коньяку,
Далее шло как по маслу: примерно как Берлиоз именитый…)

Итак, снова пал мой товарищ. Я из лужи вынул его
И оставил сидеть на пустом тротуаре, ведь подвиг
Прошлый раз я уже совершил, исчерпав лимит героизма.

Был у меня товарищ…

От дурацкого символизма, от длиннот его и дремот
Я ушел на Великий Отечественный Второй мировой ремонт.

Пусть Георгий вставляет ящеру – это подвиг, но не война.
Я воюю по-настоящему – так, что ленточка не видна.

Две недели свои отмыкав, с безразличием к новостям
Сводный корпус из двух таджиков дезертирует по частям.

Они оставляют оружие, бомж-пакет и сухарь ржаной
И дрель, еще не пристрелянную, бросают на нас с женой.

Бригадир распускает бригаду, срывает с плеча погон;
Я кричу еще что-то гаду и его матерю вдогон.

Сгущается мгла осенняя, сочится в блиндаж вода,
Мы царапаем донесения, но оборваны провода.

Ни бинта, ни пластыря, ни Псалтири, я – рыдаю или ору?
Это я воюю в своей квартире или гибну в Мясном Бору?

В таком окруженье, родная, – нет слов «потом», «впереди»,
Но когда все закончится – там, где была моя библиотека, пирамидку сооруди.

Так липу пчела облетает,
Так плющ водосток оплетает,
Так берег пловец обретает.
Так пчелы, плющи и пловцы,
Исполнены смысла и влаги,
Достигшие цели,
Тоскуют, как шерсть без овцы,
Как персть в пересохшем овраге,
Как, верно, держащийся еле
Кумач на рейхстаге.
Почтенный старик наконец обретает покой,
Теперь старика наконец оплетает покой,
Душа старика из конца в конец облетает покой.
Старик перед смертью стихи написал,
Я вижу, как он это делал,
Я вижу, как он над столом нависал,
Жене замечания делал.
Я вижу, как он утомился и лег,
Дыханием тяжек и хрипл.
И кто-то его не в футляр, а в кулек,
Чтоб не было мусора, ссыпал.
И вот мы полюбим теперь старика
Державина и Пастернака,
И тень старика поглощает река
И что-то нам плещет из мрака.
Наверно, он там уже влагу словил,
А нас не заметил, не благословил,
Какое несчастье, однако.