Вадим Пугач - Антропный принцип

Человек-паук вспоминает все – преимущественно в 3D.
Он мечтает, видимо, о любви и не знает, что счастье – в труде.

А ведь он классный парень и мог бы стать
вождем обездоленных масс,
А его правой и левой руками были бы Микки Маус и Фантомас.

В бетонном туннеле творят искусство Бэтмен и Супермен.
Они недавно окончили школу и больше не ждут перемен.

Они ждут Женщину-кошку, звезду подвалов и крыш,
Но мать послала ее в магазин купить средство от крыс.

Я знаю: счастье в труде. Я сам приезжаю сюда за рублем
На автобусе, в котором Синдбад всегда сидит за рулем.

Он и раньше странствовал, привозил какой-нибудь порошок
Или так любил свой автомат, что часто менял рожок.

Он учит меня своим примером, его вид говорит: потей.
Но дело в том, что я тоже учу – среди прочих, его детей.

Я знаю, что счастье в труде, и нигде иного я не встречал.
Куда ж нам плыть? Да в Уткину заводь, ведь это и мой причал.

Так пусть рокочут Пол Макаревич, Фредди Кинчев и Элвис Цой,
И утка глотает мелкую рыбку, и Утка течет с ленцой.

Если память – костер, я сгорю не на этом костре.
Я не то, что забыл о сестре; я забыл, что забыл о забытой сестре.

Если помнить, тогда подскажите, о чем и о ком.
Не о том ли, как ты обучала меня помидоры запивать молоком?

Не о том ли, как ночью вскочили, почувствовав некий симптом,
А потом не слезали с горшков до утра. Не о том?

А о чем? Не о том, как не ладили наши отцы
И заочно друг друга оценивали, допустим, до хрипотцы?

Впрочем, с уст матерей тоже едва ли слетала взаимная похвала;
Только старость объединяет то, что молодость развела.

Так о чем я должен был помнить? Об этом, как его, ну,
За кого выходила замуж, рожала, уезжала в чужую страну,

Разводилась, меняла любовников, с некоторыми из них
Даже знакомила; особенно показался забавен
твой предпредпоследний жених —

Маленький упитанный лавочник, горячий, точно хамсин.
«Made in Marocco» – это, оказывается, не только про апельсин.

Кстати, о муже. Всегда был прост, жовиален и груб.
Несколько лет назад на улице нашли его труп.

…Да, так о чем я должен был помнить? О доме на склоне холма?
На расстоянии выстрела от него стоят другие дома

Другого народа; однако языковая – это ведь тоже семья,
И этот народ помнит о тебе все время. Не то, что я.

Таджик, в дальнейшем именуемый Федор, чинит дом,
стоящий на склоне холма,
Нормальный, прямоугольный дом, который не выглядит конусом или сферой.
Но что бы Федор ни делал, все равно выходит чалма,
Потому, как бы сказал Левитан, что он это делает с верой.

Между сиренью, жасмином, яблоней – в этой щели, в пазу
Живут друзья мои, разговаривая на визге
Только с соседями. Мы в гостях; я и мой друг ни в одном глазу,
Разве что выпили по немногу виски.

Как тут хорошо, – думаю я. И потом
Подумаю так еще, вспоминая дом с простодушной отделкой.
А сейчас мы следим вдохновенно за тем,
как сердится белка на сосне, цокает, бьет хвостом
И следит за кошкой, которая тоже следит за белкой.

Глаз (тот самый, что ни в одном) оскользает вниз: огородец, колодец, тын.
Как тут хорошо, – думаю я. И снова
Подумаю так; здесь даже есть один эдельвейс, но главное – сын,
И это решает все: вот она, жизнь, фундамент ее, основа.

Здесь еще будут банька, пруд, праздник, коньяк, долма, —
Вся эта прелесть правильной, просветленной плоти,
Потому что Федор, именуемый выше таджиком,
чинит дом не на склоне холма
И вообще не на склоне – скорей, на взлете.

Есть у вас, например, дети. Эк вы им
Надоели. Всякий ваш оборот им кажется нарочит.
Раньше каждое утро за стеной раздавался моцартовский «Реквием».
А теперь иная музыка звучит.

То есть, знаете, совсем другая аура,
Солнце утром тычет в окна дулом, то ли жерлом.
Но во всем этом стало как-то значительно больше траура,
Будто просыпаешься в помещении нежилом.