Константин Бальмонт: Том 1. Стихотворения

переменить на бесцветное, но зато удобопонятное:

Как видим, Бальмонт в своих поэтических вольностях предстает законным наследником русской поэтической школы. Нет, Толстой не просто смеялся, так он пытался защититься от того тонкого яда, который чудился ему в «запахе солнца» современной ему литературы. Яд разрушения проникал во все и прежде всего в литературу. Алкогольные пары мучительного Эдгара, наркотические бреды Бодлера и «проклятых поэтов» порождали особенный и заманчивый мир, заставляя искать его искушений. Поиски эти иной раз доходили, особенно у Бальмонта, до шутейного абсурда. Борис Зайцев с удовольствием вспоминает, как поэт у него в квартире на Сивцевом Вражке, будучи в подпитии, пожелал читать свои стихи среди пальм и за не имением лучшего залез под стол. Вечно окруженный стайкой поклонниц, в слегка взвинченном состоянии, но при неизменно белоснежных воротничках, поэт был неподражаем в стихии подобных искушений, однако поиски его имели весьма ощутимые и яркие результаты. «Десять лет он царил над русской поэзией» – заметил Брюсов. Позднее подхватили, мол, и только! Да разве этого мало? Объективней был Вячеслав Иванов, когда говорил уже в двадцатых годах о секрете «…его нескудеющей и совершенно неоправданной тридцатилетней славы». Термин «неоправданной», как оказалось, преходящий, да и не в славе дело поэта. Интерес к Бальмонту после первых модных всплесков с годами выровнялся и сделался классическим. Секрет же его Вячеслав Иванов сам же и раскрыл: Бальмонт – наше эхо, как это и завещано поэтам еще Пушкиным. «Предо мною другие поэты предтечи». Как это раздражало! Но Бальмонт только не уточнил, что он не лучший, разумеется, но в чем его подлинное отличие от предшественников, – он сделал поэтическое слово звучащим, он вынес его на широкие подмостки. Он разъезжал с выступлениями по стране и за рубежом, и у него даже был свой импресарио. Программа называлась – «Поэзия как волшебство». Уточним – звуковое волшебство. Он подарил его нам. До этого времени поэзия звучала по-домашнему. Стихи читались про себя. Но вот жизнь принесла иное веяние и Бальмонт оказался из первых, кто сделал поэзию достоянием звука. Отсюда, а не от какого-то там декадентства так много в его стихах звуковых перекличек, «уклонов», – он их не открыл, он их озвучил, что и увенчало его заслуженными лаврами сначала скандальной популярности, а потом уже и славы.

Разумеется, поэт был опьянен своей славой, но и русская жизнь уже потеряла свою трезвость. Поэт увлекал, но и увлекался. Русское общество уже было разбито на всевозможные кланы, кружки, мистические академии. Передовые люди, как их привыкли понимать, кричали и ораторствовали громче всех, вульгарно воспринятое толстовское отрицание отрицанием и срывание масок переродилось в них в злобное негодование по любому поводу. А тут еще Ходынка и несчастное 9 января! Чье сердце не возмутилось бы? Кроме того, демократические тенденции, – да, но кто же против демократических тенденций, когда сам Пушкин завещал России крамольную «Вольность». Значит, это хорошо. И Бальмонт, не раздумывая, разразился «Песнями мстителя», которые неловко читать ввиду их слабости, фальши. Но кто в Ходынской беде повинен, когда сегодня люди то и дело насмерть давят друг друга на пресловутых дискотеках?! Впрочем, поэт сейсмограф лишь своего времени. «Поэтом можешь ты не быть», – этого, конечно, Бальмонт исполнить не мог, напротив, передовые журналы платили хорошие гонорары, и люди были все премилые. С какой душой Горький, быстро вошедший в силу на пожертвования того же Морозова, уговаривал Чехова разорвать договор с издателем Марксом! «Мы заплатим втрое!» и т. п. Хороший был организатор, этот псевдобосяк, как называли его Михаил Пришвин, Бунин. Обработанный пропагандой Горького, и Бальмонт, словно зажмурившись перед пропастью, «граждански восскорбел» о мифических «сознательных смелых рабочих», о «стальной воле», о невообразимой какой-то «свободе – гадам не под стать», взвалив по обычаю все грехи на царя, которого назвал оскорбительно «Наш маленький султан», что просто не имело под собой никакого смысла, кроме бездумного глумления в угоду определенным кругам, которые очень скоро станут кругами Ада. Что делать, он был всего лишь поэт, при этом поэт модный, и быть бы ему однодневкой, если б не талант. Но знать бы ему, воспевшему чуму и проказу, что грянет день, когда эти символы ужасного свершатся наяву и железом воцарятся на крови в родном доме! Бальмонт – глашатай красоты и меньше всего пророк. Между тем дар пророчества, свойственный поэтам с древности, а значит, в какой-то мере и ему, позволил Бальмонту нечаянно заглянуть в не столь уж отдаленное будущее. В «Литургии красоты», изданной в 1905 году, поэт, точно определив настоящего адресата, написал великое стихотворение «Бедлам наших дней». Вот оно.