Константин Бальмонт - Том 4. Стихотворения

Глянь, васильки. От Бога – бирюза.
Лазурь средь нивы – сказка полевая.
Крепчает колос, зерна наливая.
Скрипят снопов тяжелые воза.

Серпы сверкали силой ятагана,
Но в правой битве с твердостью стеблей.
Снопы – как алтари среди полей.

Мой пращур, ты проснулся утром рано,
И колос, полный власти талисмана,
В мой герб вковал на всю безбрежность дней.

Но ведал ты и меч. Среди зыбей
Верховных туч, где древле, в бездне синей,
Гремел Перун, грохочет Индра ныне.
Учился ты свергать ярмо цепей.

Прекрасна тишь. И мирный мед испей.
Но, если ворог – волк твоей святыне,
Пусть брага боя, вместо благостыни,
Кипит, пьяня. Оплот врага разбей.

Лишь вольный мир – подножие амвона,
Достойнаго принять завет луча.
О, пращуры сохи и с ней меча!

Мой храм – Земля, но с кровлей Небосклона.
Издревле кровь смела и горяча.
Сильнее – дух. От духа – оборона.

Баал и Бэл был пламень Вавилона,
Над вышней башней – Солнца красный шар.
А Монту – бог Луны, бог нежных чар,
В стране, где Нил свое качает лоно.

Бальмонт – певец всемирнаго закона,
Он должен славить солнечный пожар.
Лелеять в звуках вкрадчивый угар
Торжеств весны и праздничнаго звона.

Увидев счастье, говорю: «Мое!»
Моя в закатном небе пирамида.
Моя Земля. Люблю как Мать ее.

И помню, все измерив бытие: –
Бальмунгом звался светлый меч Зигфрида.
Из мрака к свету царствие мое.

Я видел ибиса в моем прозреньи Нила,
Фламинго розовых, и сокола, что вьет
Диск Солнца крыльями, остановив полет,
Являясь в реяньи как солнечная сила.

Тропическая ночь цикадами гласила,
Что в древней Мексике сама земля поет.
Пчела Индийская мне собирала мед,
И были мне цветы как пышныя кадила.

В Океании, в ночь, взносился Южный Крест.
И птица-флейта мне напела в сердце ласку.
Я видел много стран. Я знаю много мест.

Но пусть пленителен богатый мир окрест.
Люблю я звездную России снежной сказку,
И лес, где лик берез – венчальный лик невест.

Сначала раскрылось окно,
И снова закрылось оно,
А дух опустился на дно.
  И сделалась вдруг тишина
Такою, как ей суждено
  Бывать, если встала Луна,
  Молчать, ибо светит – она.
Сначала, в сомкнутости глаз,
В тот тихий тринадцатый час,
Возник от Луны пересказ,
  Приникших до чувства, лучей.
И где-то светильник угас,
  И где-то блеснул горячей.
  Был дух равномерно ничей.
Потом распустился цветок,
И он превратился в поток,
Беззвучно-текуч и глубок,
  Из красок, менявших свой цвет.
И дух он тихонько увлек
  В качавший все тайны расцвет,
  Где путь задвигает свой след.
Тогда зачарованный слух,
Тогда обезумленный дух
Зажегся, и снова потух,
  В себя запредельности взяв.
Но тут звонкогласый петух
  Пропел для рассветных забав.
  И росы блеснули меж трав.

Свет привиденный на сонных ракитах
Бережно Месяц ущербный кладет.
Тайное веденье в веках закрытых
Глубже, чем ведает солнечный счет.

Стрелки часов от зари до заката,
Время считая, до тайн не ведут.
Чаша цветка перед вечером сжата,
Весь аромат ея замкнут, но тут.

Сосредоточившись в сумрачном быте,
Копит он силу в ночном бытии.
Сказка ущерба скользит по раките,
Черпают веденье веки мои.

Мы мелькаем – мы сфинксы – мы бабочки ночи.
Мы проходим и реем, как шорох вершин,
В нас зеницы из тех же немых средоточий,
Где высокое Солнце – всегда властелин.
По расплавленным зорям, в волнах аромата,
Мы в мгновенье роняем цветное Когда-то.

Вырвалась из творческаго лона,
Искра из горящаго костра;
Полная лелеемаго звона,
Вот она, воздушная сестра.

Вырвалась душа для начинаний,
Бросила незыблемый оплот.
В полночи и в огненном тумане
Быстрый устремляется полет!

К самому далекому пределу
Первое движение крыла.
К лунному белеющему телу.
Огненная в лунное вошла.

Солнечная сделалась полночной,
Звездною обрызгалась росой.
Реет ли она в ночи бессрочной?
Вниз ли устремляется с грозой?