Дмитрий Быков - Блаженство (сборник)

Тем временем среди родных осин
Бунтарский дух растет неудержимо:
Из сельских математиков один
Напишет книгу о делах режима,
Где все припомнит: лозунг «Бей жидов»,
Погромы, тюрьмы, каторги и ссылки, —
И в результате пристальных трудов
И вследствие своей бунтарской жилки
Такой трехтомник выдаст на-гора,
Что, дабы не погрязнуть в новых бурях,
Его под всенародное «ура»
Сошлют к единомышленникам в Цюрих.
С архивом, не доставшимся властям,
С романом карандашным полустертым
Он вылетит в Германию, а там
Его уже встречает распростертым
Объятием, не кто иной, как Бёлль.
Свободный Запад только им и бредит:
Вы богатырь! Вы правда, соль и боль!
Оттуда он в Швейцарию поедет.
Получит в Альпах землю – акров пять,
Свободным местным воздухом подышит,
Начнет перед народом выступать
И книгу «Ленин в Цюрихе» напишет.

Мир изменять – сомнительная честь.
Не лечат операцией простуду.
Как видим, все останется, как есть.
Законы компенсации повсюду.

Нет, есть одно. Его не обойду —
Поэма получилась однобока б:
Из Крыма в восемнадцатом году
В Россию возвращается Набоков.
Он посмуглел, и первый над губой
Темнеет пух (не обойти законов
Взросления). Но он везет с собой
Не меньше сотни крымских махаонов,
Тетрадь стихов, которые не прочь
Он иногда цитировать в беседе,
И шахматный этюд (составлен в ночь,
Когда им доложили о победе
Законной власти). О, как вырос сад!
Как заросла тропа, как воздух сладок!
Какие капли светлые висят
На листьях! Что за дивный беспорядок
В усадьбе, в парке! О, как пахнет дом!
Как сторож рад! Как всех их жалко, бедных!
И выбоина прежняя – на том
Же месте – след колес велосипедных,
И Оредеж, и нежный, влажный май,
И парк с беседкой, и роман с соседкой —
Бесповоротно возвращенный рай,
Где он бродил с ракеткой и рампеткой.
От хлынувшего счастья бестолков,
Он мельком слышит голос в кабинете —
Отцу долдонит желчный Милюков:
Несчастная страна! Что те, что эти!
И что с того, что эту память он
В себе носить не будет, как занозу,
Что будет жить в Отчизне, где рожден,
И сочинять посредственную прозу —
Не более; что чудный дар тоски
Не расцветет в изгнании постылом,
Что он растратит жизнь на пустяки
И не найдет занятия по силам…
В сравнении с кровавою рекой,
С лавиной казней и тюремных сроков, —
Что значит он, хотя бы и такой!
Что значит он! Подумаешь, Набоков.

У нас военный переворот.
На улицах всякий хлам:
Окурки, гильзы, стекло.
Народ Сидит по своим углам.
Вечор, ты помнишь, была пальба.
Низложенный кабинет
Бежал. Окрестная голытьба
Делилась на «да» и «нет».
Три пополудни. Соседи спят.
Станции всех широт
Стихли, усталые. Листопад.
В общем, переворот.

Сегодня тихо, почти тепло.
Лучи текут через тюль
И мутно-солнечное стекло,
Спасшееся от пуль.
Внизу ни звука. То ли режим,
То ли всяк изнемог
И отсыпается. Мы лежим,
Уставившись в потолок.
Полная тишь, золотая лень.
Мы с тобой взаперти.
Собственно, это последний день:
Завтра могут прийти.

Миг равновесия. Апогей.
Детское «чур-чура».
Все краски ярче, и день теплей,
Чем завтра и чем вчера.

Полная тишь, голубая гладь,
Вязкий полет листвы…
Кто победил – еще не понять:
Ясно, что все мертвы.
Что-то из детства: лист в синеве,
Квадрат тепла на полу…
Складка времени. Тетиве
Лень отпускать стрелу.

Миг равновесья. Лучи в окно.
Золото тишины.
Палач и жертва знают одно,
В этом они равны.
Это блаженнейшая пора:
Пауза, лень, просвет.
Прежняя жизнь пресеклась вчера,
Новой покуда нет.
Клены. Поваленные столбы.
Внизу не видно земли:
Листья осыпались от пальбы,
Дворника увели.

Снарядный ящик разбит в щепу:
Вечером жгли костры.
Листовки, брошенные в толпу,
Белеют среди листвы.
Скамейка с выломанной доской.
Выброшенный блокнот.
Город – прогретый, пыльный, пустой,
Нежащийся, как кот.

В темных подвалах бренчат ключи
От потайных дверей.
К жертвам склоняются палачи
С нежностью лекарей.