Симон Чиковани - Стихотворения и поэмы

Я шел и не видел покоя,
в пути головы не терял,
я думал о ближних с тоскою,
я жатву для братьев сбирал.

Теперь, вдохновленный цветами,
трублю я по-прежнему в рог.
Я выкинул юности знамя,
я пламя усердья разжег.

Ты в меня запустила снежком.
Я давно человек уже зрелый.
Как при возрасте этом моем
шутишь ты так развязно и смело?

Снег забился мне за воротник,
и вода затекает за шею.
Снег мне, кажется, в душу проник,
и от холода я молодею.

Что мы смотрим на снежную гладь?
Мы ее, чего доброго, сглазим.
Не могу своих мыслей собрать.
Ты снежком своим сбила их наземь.

Седины моей белой кудель
ты засыпала белой порошей.
Ты попала без промаха в цель
и в восторге забила в ладоши.

Что мне возраст и вид пожилой?
Он мне только страданье усилит,
я дрожащей любовной стрелой
ранен в бедное сердце навылет.

Ты добилась опять своего,
лишний раз доказав свою силу
в миг, когда ни с того ни с сего
снежным комом в меня угодила.

Проходят люди, оступаются —
глаза слепит им белизной,
как будто с неба осыпаются
цветы, посеянные мной.

Во мне весь город с гамом, гомоном —
звонки трамваев, стук подков.
Как облака, парю над городом.
Иду, как снег из облаков.

Тбилиси, всё не сразу скажется,
ты — моя совесть, ты — мой суд.
А снег твой снегом только кажется —
ткемали белые цветут!

Всё, что я думаю и делаю,—
во славу свежести твоей,
кровь моя влита в хлопья белые,
но стали хлопья лишь белей.

Я кровь свою с твоею смешивал,
и на весах твоих мостов
я столько раз все мысли взвешивал,
и снова взвесить их готов!

В лицо твой каждый домик помню я,
я по Метехи колесил,
бокалы, сумерками полные,
к губам в Исани подносил.

Тбилиси, дай побольше трудности.
Наполни мне еще полней
дорожным провиантом юности
корзину зрелости моей.

Да, я — труба родного города,
и быть иным не приучусь;
живой — я твое горло гордое,
умру — в твой корень превращусь.

По обсаженной улице этой
я ходил молодою порой.
Под платанами два силуэта.
Это — мой, а второй — это твой.

Ты проходишь под ними, не глядя.
Ты идешь, не смотря на листву.
Очутившись опять в их прохладе,
я былое обратно зову.

Под стволами воронки в панели.
Камнем выложены их края.
Наши тени близ них уцелели —
вот моя, а вот эта — твоя.

Листья осенью прыщут, увянув,
облетает, лежит большинство.
Если срубят один из платанов,
в яму стану я вместо него.

Не платаны уходят, а время,
а платаны глядят ему вслед.
Я стою здесь с деревьями всеми
и тебе посылаю привет.

Я шаги твои раньше узнаю,
чем платаны начнут шелестеть.
Ты меня на панели у края,
как бывало, по-прежнему встреть.

Я в семь часов иду — так повелось —
по набережной, в направленье дома,
и продавец лукавый папирос
мне смотрит вслед задумчиво и долго.

С лотком своим он на углу стоит,
уставится в меня и не мигает.
Будь он неладен, взбалмошный старик!
Что знает он, на что он намекает?..

О, неужели ведомо ему,
что, человек почтенный и семейный,
в своем дому, в своем пустом дому,
томлюсь я от чудачеств и сомнений?

Я чиркну спичкой — огонек сырой
возникнет. Я смотрю на это тленье,
и думы мои бродят над Курой,
как бы стада, что ищут утоленья.

Те ясени, что посадил Важа,
я перенес в глубокую долину,
и нежность моя в корни их вошла
и щедро их цветеньем одарила.

Я сердце свое в тонэ закалил,
и сердце стало вспыльчивым и буйным.
И всё ж порою из последних сил
тянул я лямку — одинокий буйвол.

О старость, приговор твой отмени
и детского не обмани доверья.
Не трогай палисадники мои,
кизиловые не побей деревья.

Позволь, я закатаю рукава.
От молодости я изнемогаю —
пока живу, пока растет трава,
пока люблю, пока стихи слагаю.