Роберт Рождественский - Эхо любви. Стихотворения. Поэмы (сборник)

Кто может чуду приказать:
«Свершись!» –
от собственного крика
холодея?..
Мне кажется:
я жду
уже всю жизнь.
Мне кажется:
я жду
почти с рожденья.
Я буду ждать
до самого конца!
Я буду ждать
за смертью
и за далью!
Во мне стучат
сестер моих
сердца.
Сестер по жизни
и по ожиданью.

В этот час
миллионы моих незнакомых сестер,
ничего не сказав,
никому и ни в чем не покаясь,
ожидают мгновенья
взойти
на высокий костер,
на костер настоящей любви,
и – сгореть,
улыбаясь.
В этот час мои сестры
на гребне такой высоты,
простирая в бессмертье
зовущие
нежные руки,
ждут любимых своих
под часами
всесильной мечты.
Под часами судьбы.
Под часами
надежды и муки…
В этом взрывчатом мире
забытой уже
тишины,
где над всеми
бессонное время
летит безучастно,
не придется вам пусть никогда
ждать любимых
с войны!
Не придется вам пусть никогда
ждать любимых
напрасно!
Рядом с бронзой царей,
разжиревших
на лжи и крови,
рядом с бронзой героев,
рискнувших собой в одночасье,
должен выситься памятник
Женщине,
ждущей любви!
Светлый памятник Женщине,
ждущей
обычного счастья…
Вновь приходит зима
в круговерти метелей и стуж.
Вновь для звезд и снежинок
распахнуто небо ночное…
Все равно я дождусь!
Обязательно
счастья дождусь!
И хочу, чтобы вы
в это верили
вместе со мною.

…Ну, приди же,
любимый!
Приди!

Вроде, просто:
найти и расставить слова.
Жаль, что это все реже.
И все больней…
Вновь бумага лежит –
ни жива ни мертва –
будто знает,
что ты прикоснешься к ней.

Но ведь где-то есть он,
в конце концов,
тот –
единственный,
необъяснимый тот –
гениальный порядок
привычных нот,
гениальный порядок
обычных слов.

Жаркий день.
Трамвайные звонки.
По Москве
сержант шагает браво.
Все на нем сияет:
орден Славы,
пряжка на ремне
и сапоги.
Он идет к Садовому по Бронной,
сдерживая торжество
с трудом.
Неубитый,
радостный,
здоровый –
он шагает!..

И при всем при том
так глядит
на девушек столичных
сквозь свою
двадцатую весну,
будто он вчера –
единолично! –
взял Берлин
и выиграл
войну!

Когда война кончилась,
черный снег
таял на черных полях,
набухали на вязах почки,
а кюветы были водою полны.
Но по-прежнему умирали солдаты
в армейских госпиталях.
От войны умирали.
Хоть и не было больше войны…
Умира ли солдаты.
А в окна весенняя морось летела.
И скворцы, приосанясь,
подругам в любви клялись…

Умирали мальчишки,
завершив свое самое первое, самое главное дело:
добыв Победу!
Словно только для этого
и родились.

Сначала
ровно тысячу дней,
потом еще четыреста дней,
а после еще восемнадцать дней
(та к подсч и та но)
шла война.
Невозможно было привыкнуть к ней,
невозможно было не думать о ней.
Благословляла,
крестила,
казнила
и миловала она.

И тот,
чья юность осталась в ней,
кто сегодня не может забыть о ней,
говорит о ней
и молчит о ней
в окружении внуков,
лекарств
и седин,
мечтает прожить еще тысячу дней,
потом еще четыреста дней,
потом еще восемнадцать дней.
А после –
хотя бы еще один.
КЛАДБИЩЕ ПОД ПАРИЖЕМ

Малая церковка.
Свечи оплывшие.
Камень дождями изрыт добела.
Здесь похоронены бывшие,
бывшие.
Кладбище
Сан-Женевьев-де-Буа.
Здесь похоронены
сны и молитвы.
Слезы и доблесть.
«Прощай!» и «Ура!».
Штабс-капитаны
и гардемарины.
Хваты-полковники
и юнкера.
Белая гвардия.
Белая стая.
Белое воинство.
Белая кость…
Влажные плиты
травой зарастают.
Русские буквы.
Французский погост…
Я прикасаюсь ладонью
к истории.
Я прохожу
по Гражданской войне…
Как же хотелось им
в Первопрестольную
въехать
однажды
на белом коне!..
Не было славы.
Не стало и Родины.
Сердца не стало.
А память –
была…
Ваши Сиятельства,
Их Благородия, –
вместе –
на Сан-Женевьев-де-Буа.
Плотно лежат они,
вдоволь познавши
муки свои
и дороги свои.
Все-таки – русские.
Вроде бы – наши.
Тол ько
не наши скорей,
а – ничьи…
Как они после –
забытые,
бывшие, –
все проклиная и нынче, и впредь,
рвались взглянуть на нее –
победившую,
пусть –
непонятную,
пусть –
непростившую,
землю родимую!
И –
умереть…