Дмитрий Минаев - Поэты «Искры». Том 2

Шум, волненье на Парнасе,
На Парнасе все в тревоге,
И, смущенные, толпами,
На совет сбирались боги.
С гор заоблачного Пинда
И с вершины Геликона
Боги мчатся в колесницах
По призыву Аполлона.

Для чего ж богов собранье
На заоблачном Парнасе?
Кто сей смертный, с тусклым взглядом,
Прилетевший на Пегасе?
Кто он — вялый и ленивый,
Неподвижный, как Обломов,
Стал безмолвно и угрюмо,
Окруженный тучей гномов?..

И божественные гости,
Полукругом став у трона,
С нетерпеньем ждали речи
От красавца Аполлона.
И сказал он: «Смертный! молви:
У богов чего ты просишь?
На земле своей далекой
Ты какое званье носишь?»
И ответил смертный: «Русский
Я писатель! На собрата
Приношу донос вам, боги,
И молю вас — в наказанье
С обвиненным будьте строги.
Он, как я, писатель старый,
Издал он роман недавно,
Где сюжет и план рассказа
У меня украл бесславно…
У меня — герой в чахотке,
У него — портрет того же;
У меня — Елена имя,
У него — Елена тоже,
У него все лица также,
Как в моем романе, ходят,
Пьют, болтают, спят и любят…
Наглость эта превосходит
Меры всякие… Вы, боги,
Справедливы были вечно,
И за это преступленье
Вы накажете, конечно».

Смертный смолк… Вот спорят боги,
Шум и говор окрест трона,
Наконец громовый голос
Раздается Аполлона;
«Мы с сестрой своей Минервой
Так решили, смертный! Право
Твое дело, и наказан
Будет недруг твой лукавый.
И за то он, нашей властью,
На театре будет вскоре
Роль купца играть немую
Бессловесно в „Ревизоре“.
Ты же — так как для романа
У тебя нет вновь сюжета —
На казенный счет поедешь
Путешествовать вкруг света.
Верно, лучшее творенье
Ты напишешь на дороге.
Так решаем на Парнасе
Я, Минерва и все боги».

В полдневный жар на даче Безбородко
С «Беседой Русскою» лежал недвижно я.
Был полдень жгуч, струился воздух кротко,
Баюкая меня.

Лежал один под тенью я балкона,
Немая тишь сковала всё кругом,
И солнце жгло отвесно с небосклона —
И спал я мертвым сном.

И снилось мне — большое заседанье
Любителей Словесности в Москве,
В кафтанах, в охабнях — творящих заклинанье
Журналам на Неве.

Пред капищем славянских истуканов
Там Лонгинов могилу мрачно рыл:
Да лягут в ней Елагин, Селиванов —
Ликуй, славянофил!

Тогда зажглась в душе моей тревога,
И в полусне прозрела мысль моя,
И видел я, что за два некролога
Там в члены выбран я.

Я трепетал,
Как говорил,
Явившись в зал,
Славянофил.
Я изнывал
От ног до плеч,
Как он читал
Собратьям речь.
Я тосковал
И тер свой лоб,
Как он строгал
Европе гроб,
Как Запад клял,
И мудр и строг,
И прославлял
Один Восток.
И тех идей
Водоворот
В душе моей
Переворот
Тогда свершил,
К Москве свой взор
Я устремил,
Поддевку сшил
И стал с тех пор
Славянофил!

Друг друга любили они с бескорыстием оба;
Казалось — любви бы хватило с избытком до гроба!

Он был Славянин — и носил кучерскую поддевку,
А ей сарафан заменял и корсет, и шнуровку.

То платье обоим казалось и краше, и проще,
И в нем они вместе гуляли по Марьиной роще.

Читал он ей Гегеля, песни Якушкина, сказки,
Цалуя то в губки, то в щечки, то в синие глазки.

И в ней развивал он вражду к молодым либералам,
К прогрессу, к Европе, ко всем не московским журналам.

Он ей по-французски болтать запретил совершенно,
И с ней о народности он говорил вдохновенно.

Суровый завет для нее был тяжелой веригой,
Но Кирша Данилов у ней был настольною книгой.

Так дни проходили — их счастье всё шире да шире,—
Казалось, четы нет блаженней, довольнее в мире.

Но счастья лучи не всегда одинаково жарки.
Ужасную весть от соседней болтуньи-кухарки

Узнал Славянин, весь исполнен грозы и испуга,
Что носит украдкой корсет с кринолином подруга!

Узнал — не спасла, не пошла, верно, впрок пропаганда,—
Что ночью Славянка… читает романы Жорж Занда.