Дмитрий Минаев - Поэты «Искры». Том 2

— «Некрасов как живет, что пишет? В полной силе,
Надеюсь я, талант его богатый, или…

Боюсь спросить о том…» — «Он умер тоже, брат,
И уж о нем у нас почти не говорят.

Забыт и Курочкин покойный вместе с Меем.
Мы духу времени противиться не смеем

И в век промышленный биржевиков, дельцов
Совсем уже не чтим лирических певцов,

Давно их заменив продуктами грошовых
Стихотерзателей каких-то Барышевых,

Мартьяновых… имен не помню даже всех,
Чего, конечно, мне ты не поставишь в грех».

— «Да, почва невская, я вижу, нездорова…
Хоть Даргомыжского найду ли я, Серова?»

— «Увы, их тоже нет, но вздох свой затаи:
Маэстро Лазарев есть с Цезарем Кюи,

Который так у нас не терпит итальянцев,
Что со столбцов газет привык, как из-за шанцев,

Их грозно сокрушать как музыкальный страж».
— «Так кем же полон мир интеллигентный ваш?

Порадуй чем-нибудь меня хорошим, новым,
Дай „Современник“ мне последний с „Русским словом“».

— «Тебе их дать, мой друг, никак я не могу.
Вот „Берег“ почитай… Нет, нет, поберегу

Тебя на первый раз… Два толстые журнала,
Где прежде мы с тобой работали немало,

Уж стали редкостью, и их библиоман
Хранит в своем шкафу и переплел в сафьян.

Вот „Русский вестник“ ты везде найдешь покуда
И купишь дешево на рынке на вес, с пуда;

Но сам Катков сказать мог смело бы весьма:
„Теперь я, брат, не тот!“ как в „Горе от ума“,

И лишь с Цитовичем — судьба такая вышла —
Он вправе нынче стать под пару прямо в дышло».

— «А Помяловский где, Левитов и Слепцов?»
— «Всё там же, где и все, — у дедов и отцов.

Зато за шестерых, день каждый, без отдышки,
Стал Лейкин печь то очерки, то книжки

И так пришелся всласть, что уже с давних пор,
Поджав животики, ржет целый Щукин двор

От разных сцен его и очерков…» — «Довольно!
Пощады я прошу, тебя мне слушать больно…»

И быстро он ушел… Теперь он очень плох.
Смутил его контраст различных двух эпох,

Поставленных пред ним так беспощадно рядом,
И старый юноша, идеалист по взглядам,

Не ужился в среде, совсем чужой ему,
Дичиться начал всех, не ходит ни к кому

И часто, позабыв об отдыхе и пище,
Проводит целый день на Волковом кладбище,

Читая надписи крестов, могильных плит
И, потрясенный вновь, как доктор говорит,

От ломки нравственной поправится едва ли
И перейдет опять к безумью от печали.

В старом Ахене в старой гробнице лежит
Карл Великий… Я верен надежде,
Что с ним Мейера Карла не будут мешать;
Этот «карлик» жил в Швабии прежде.

В императорском гробе во храме лежать
Не желал бы я трупом отпетым;
В этом случае лучше бы я предпочел
Жить в Штутгарте безвестным поэтом.

Даже псы в древнем Ахене выли с тоски
И просили такого привета:
Чужестранец! Пожалуйста, дай нам пинка,
Может быть, развлечет нас хоть это.

Целый час я бродил в этом скучном гнезде,
С прусским воинством встретился снова,
И, его наблюдая, я в нем не нашел
Измененья почти никакого.

На шинелях всё тот же пришит воротник,
С ярко-красным, воинственным цветом:
Красный цвет знаменует французскую кровь —
Кернер нам сообщил под секретом.

А народ всё такой же солдат и педант,
В каждом жесте — углов переломы;
Заморожено чванством холодным лицо,
Деревянные те же приемы.

Эти бревна в мундирах с ходулей глядят,
Словно все они вдруг проглотили
Те же самые палки, которыми их
Так недавно еще колотили.

Да! для них фухтеля не исчезли вполне…
Но, внутри себя их сберегая,
Знают верно они, что без тех фухтелей
Жить не может страна дорогая.

Нынче носят, положим, большие усы,
Но что ж нового в том, в самом деле?
В старину прежде сзади носили косу,
Нынче — под носом косы надели.

Вот мне новая форма пришлась по душе —
Стоят, право, похвальной огласки
Шишаки с их булатным, большим острием,
Наподобие рыцарской каски.