Дмитрий Минаев - Поэты «Искры». Том 2

Но дальше, дальше… Бес за Рейном.
И нужно с бесом поскорей нам
Подняться выше от земли:
До нас уж запахи дошли
Цикорной гущи и сосисок,
Капусты кислой и колбас,
Дух габер-супа, грязных мисок,
Дух диких буршеских проказ,
Дух ветчины и филистерства,
И педантизма чад, и жар
Цивилизованного зверства
С букетом пива и сигар.

Заткнувши нос, глаза зажмуря,
Спешит бес дальше, и нигде
Нет мысли отдыха: везде
Под тишиной таится буря.
Хотя тайком, в любой стране
Вражда растет всё шире, шире:
Все говорят об общем мире,
И все готовятся к войне,
Щедры на тонкие уловки
И — ждут повальной потасовки.

Бес волю наблюденью дал
И — что ж! — обманутый в надежде,
Кругом всё то же увидал,
Что на земле он видел прежде:
Всё те же громкие слова
И бред несбыточных утопий
(К ним не чутка уже молва),
И копировка старых копий,
Которых участь не нова;
Всё тот же блеск штыков и копий,
Мир так же немощен и глуп,
И целым миром правит — Крупп.

Всё те же партии карлистов,
Дипломатических ужей,
Бонапартистов и папистов,
Легитимистов и ханжей.
Там папа мир клянет в азарте,
Здесь подкупной грохочет бард:
«Скончался третий Бонапарте,
Но жив четвертый Бонапарт!»
Всё то же море перебранок,
Микроскопической возни;
Всё то же царство куртизанок,
Всё те ж бенгальские огни
Продажной иль пустой печати;
Всё те же толки, елки, Патти,
Заботы о текущем дне;
Всё те же истины одне
О том, что солнце наше с неба
Равно для всех бросает свет,
Что оставлять нельзя без хлеба
Тех, у которых хлеба нет;
Что голод людям ненавистен,
Что беднякам дать нужно труд,—
Но только мир от этих истин
Еще не сыт и не обут.
От дедов отшатнулись внуки,
Отцы от лучших их детей,
И светоч знанья и науки
Бледнеет в хаосе страстей.
И в этом хаосе разврата,
Интриги, лжи и клеветы
Не отличишь врага от брата,
От безобразья — красоты,
Микадо от его солдата,
Продажных ласк от чистоты,
Ума от глупости мишурной —
Дороже нам ее лучи —
И всякой тли литературной
От полицейской саранчи.

Прогресса начатое зданье
Из вековых, гранитных плит
Уже колеблется, дрожит,
И, чуя это колебанье,
Оставив спячку многих лет,
Как змеи, дряхлые преданья
Из-под камней ползут на свет.

Не всё ж смеяться нам… Находит иногда
На каждого из нас стих грустный, господа,

А не найдет, так жизнь сама тот стих подскажет,
Его с каким-нибудь печальным фактом свяжет

И если вырвет смех, то не веселый, злой,
Как в осень ветра стон, под непроглядной мглой

Тоскливо ноющий, нам в душу проникая…
Печальный свой рассказ начну издалека я.

В те дни, когда от сел до шумных городов
Очнулась наша Русь от сна, в конце годов

Пятидесятых, вдруг в кружках литературных
И в двух-трех органах, в то время подцензурных,

Но смелых, — с цензором в ладу жила печать,—
Писатель молодой вниманье обращать

Стал на себя. Ему успех сулили верный
Журналы тех времен, и — случай беспримерный! —

Сам Гончаров Иван, на похвалы скупой,
К нему благоволил. Закон судьбы слепой,

Однако, подшутил над бедняком жестоко,
И не сбылись слова газетного пророка,

Сплетавшего ему заранее венок
Лавровый. С климатом Невы бороться мог

Недолго молодой приятель мой Рахимов
(Я выбрал для него один из псевдонимов)

И, раздражительный до крайности, больной,
В хандре был принужден уехать в край иной

За новым воздухом живительным и светом.
Как жил, что делал там два года он — об этом

Не знал никто из нас. Как в воду канул он
И без вести пропал. Был сильно поражен

Печальной вестью я уже гораздо после,
Что он сошел с ума в Испании. Нашлось ли

Там несколько друзей у юноши? Какой
Отравой нравственной с безумною тоской

Он был сражен? Не мог о том сказать никто нам;
Узнали только мы, что там, под небосклоном

Толедо, он попал в больницу, как в тюрьму,
Где, верно, суждено окончить дни ему,