Дмитрий Минаев - Поэты «Искры». Том 2

И что надежды нет уже на возвращенье Рассудка.
От души и полны сожаленья,

На родине друзья скорбели о судьбе
Собрата своего, но в будничной борьбе,

Где бьемся день за днем мы все теперь тревожно,
Воспоминаньями жить долго невозможно,

И постепенно был забыт и погребен
В гробнице памяти друзей живущих он.

Так два десятка лет промчались… Разве мало?
Достаточно нас всех помяла, истрепала

Жизнь, полная тревог, падений, горьких слез,
Обманутых надежд и оскверненных грез.

Ко многому привык наш мозг, наш глаз и ухо,
И старость, гадкая, развратная старуха,

Неумолимая, как голод, как нужда,
Уже подходит к нам… «Жизнь вечно молода!»

Но отвлеченное понятие такое
Иронии полно и не вернет покоя,

Когда при этом я — не правда ли, mesdames? —
Вам по наружности лет сорок с лишним дам,

Наживши в вас врага ужаснейшего сразу…
Однако возвращусь я к своему рассказу.

Рахимов был забыт, как я уже сказал,
Но вдруг случилось то, чего никто не ждал

И меньше всех врачи испанские в Толедо…
Где было знание бессильно, там победа

Осталась за одной природой. Прав Шекспир,
Что многое есть в ней, чего не может клир

Всех мудрецов понять. Больной, приговоренный
К безумью навсегда, при жизни погребенный

В больнице, ожил вдруг, и разом спала тьма,
Как пелена, с его дремавшего ума.

То было чудо, но все стихотворцы с жаром
Испанию зовут «страной чудес» недаром,

А факт вам налицо. Давно забытый друг
На родину спешил и, словно с неба вдруг

Иль, правильней сказать, как выходец из гроба,
Явился предо мной, но мы друг друга оба

Едва могли узнать, и радость встречи той
Смутила грусти тень. «О милый мой, постой,—

Твердил невольно я. — Да это, полно, ты ли?
Прощаясь, разве мы с тобой такими были?»

И в этом старике усталом и худом
Живого юношу я мог признать с трудом,

И только лишь глаза, хотя глубоко впали,
Нередко у него, как в юности, сверкали.

Но драма впереди еще его ждала,
Чего не мог тогда предвидеть я. Была

Большая разница меж им и всеми нами,
Которых он нашел покрытых сединами.

Мы шаг за шагом шли все эти двадцать лет,
Оставив за собой утрат печальный след;

Судьба не сразу нас, но исподволь ломала,
Нас жизнь по мелочам со многим примиряла,

И мы не делали в ней бешеных скачков,
А он слетел в наш мир как будто с облаков,

С мечтами прежними, с студенческим экстазом,
Все эти двадцать лет перешагнувши разом,

Начавши с лозунга: «Курган Малахов сдан!»
И кончив новостью: «Взят Карс и Ардаган».

Тогда его пришлось знакомить год за годом
С неведомым ему огромным периодом,

Сжав повесть длинную, состарившую нас,
В один эпический и бытовой рассказ.

Друг слушал, голову склонив и хмуря брови,
Всё делался бледней — в лице ни капли крови —

И наконец сказал: «Но было в наши дни
Немало крупных сил, талантов… Где ж они?

Да, где они, скажи? Не все же изменили
Прошедшему, не все еще лежат в могиле?

Я веру сохранил в людей, мне дорогих,
И, прежде чем спрошу тебя я о других,

Дай Добролюбова и Писарева адрес».
— «Они отправились…» — «Куда, зачем?» — «Ad patres [65].

Оплакали мы их, но в мире нет потерь
Незабываемых, и их у нас теперь

С успехом заменить успел Евгений Марков,
Переснявший всех, как посреди огарков

Друммондов яркий свет». — «Бессмертье заслужив,
Великий комик наш Мартынов, верно, жив?»

— «Жив… в памяти своих поклонников, дружище.
А сам давно лежит на городском кладбище

С Максимовым рядком, с Сосницким… Многих нет,
Которых он увел с собою в лучший свет

И никого взамен себя нам не оставил…
Но, впрочем, нет, у нас еще есть Вейнберг Павел,

При общем хохоте всех русских городов
Способный мастерски изобразить жидов».