Джордж Гордон Байрон - Паломничество Чайльд-Гарольда. Дон-Жуан

Политику, религию, смирение
Вы встретите не раз в стихах моих;
Я придаю огромное значение
Моральной пользе диспутов таких.
Я публике устроил развлечение
Из разных философских заливных.
Желая угодить любому нраву, я
Загробной вас попотчую приправою.

От споров я отрекся, видит бог!
Теперь ни на какое искушенье
Поддаться бы я, кажется, не мог;
Я полное предвижу исправленье.
А то читатель к музе очень строг:
Опасными слывут ее сужденья,
Хотя она едва ли злее тех
Судей, чей труд велик, да мал успех.

Ты веришь ли, читатель, в привиденья?
Конечно, нет! Ты хмуришься? Так что ж!
Тревоги и приятные волненья
Ты в этой пестрой повести найдешь.
Я говорю без всякого глумленья,
Что этот мир таинственный — не ложь;
Я веские имею основанья
Уверовать в его существованье.

Серьезно? Вы смеетесь?! Как же быть!
А я предпочитаю улыбаться.
Ведь, право же, могу я допустить,
Что призраки способны появляться!
Я не хочу об этом говорить,
Чтоб на знакомство к ним не навязаться;
Сам Гоббс в себе души не замечал,
А посещенья мертвых ощущал.
[176]

Я ночью эти песни сочиняю
То как сова, а то как соловей.
Минервы птица мрачная и злая
Над рукописью кружится моей;
Со старых стен, кольчугами сверкая,
Глядят портреты умерших людей,
И угольки в камине слабо тлеют, —
И мысли постепенно цепенеют.

И посему (хотя при свете дня
Я не привык писать) иные думы
Бывают в яркий полдень у меня;
Но полночи холодной мрак угрюмый
Меня смущает, сердце леденя, —
Мне бредятся таинственные шумы…
Кто знал такое состоянье, тот
Пусть это суеверьем назовет!

Меж двух миров, па грани смутной тайны
Мерцает жизни странная звезда.
Как наши знанья бедны и случайны!
Как многое сокрыто навсегда!
Прилив столетий темный и бескрайный
Смывает грани, толпы и года,
Лишь мертвых царств угрюмые могилы
В пространствах мира высятся уныло.

Учили персы юношей при Кире {914}
Стрелять из лука, ездить на коне
И правду говорить. И в новом мире
Мы это всё усвоили вполне;
Конечно — лук в музее, а не в тире,
Но конный спорт — по-прежнему в цене,
А что до Правды — то сия наука
Из моды вышла, как… стрела из лука.

Эффект дефекта этого велик,
Но сам «эффект сугубо дефективен» {915} , —
А почему — судить я не привык;
Одно лишь вам скажу: пусть я наивен,
Пусть часто заблуждаюсь, но язык
Патетики фальшивой мне противен.
Уже не раз предупреждал вас я,
Что муза очень искренна моя.

Ее неотразимые сужденья
Частенько бьют не в бровь, а прямо в глаз,
И горьким, вместо сладкого варенья,
Она гостей попотчует не раз, —
Зато правдивы все ее творенья;
Мы пишем с ней, предупреждаю вас,
Чтоб вы на нас и впредь не обижались:
«De rebus cunctis et quibusdam aliis» [177].

Весьма правдивым будет мой рассказ —
Рассказ о привиденьях, как ни странно,
И даже без особенных прикрас!
Но кто постичь способен смысл туманный
Явлений тех, что окружают нас?
Нам скептики мешают постоянно;
Но рот давно пора закрыть тому,
Кто б возражал Колумбу самому.

В легендах и преданьях исторических
Нам рассказали Монмут {916} и Турпин {917}
О случаях чудесных и мистических,
Реальных не имеющих причин.
Всего искусней критиков скептических
Опровергал блаженный Августин —
Какими бы их возраженья ни были —
Своим упрямым «quia impossibile» {918} .

Жить надо смертным в духе старины,
Придется предков следовать примеру;
Несбыточному верить вы должны
И невозможное принять на веру .
Столь таинства священные сложны,
Что мудрецы, рассудку зная меру,
В них верят, как в Писание. Они
От споров только крепче в наши дни.

И Джонсон думал, что на протяженье
Шести десятков горестных веков
Тревожат человечество виденья
И выходцы из призрачных миров.
И тщетно им навстречу возраженья
Возводят вал из доводов и слов:
Есть в мире сила выше нашей силы,
Которую сознанье не открыло.

Но между тем закончился обед
И даже ужин; танцы замирают,
Замолк оркестр, в гостиных меркнет свет,
Веселый шум и говор затихает…
И вот последний бальный туалет,
Как облачко на солнце, исчезает,
А в окна льются лунные лучи,
И гаснет свет слабеющей свечи.