Джордж Гордон Байрон - Паломничество Чайльд-Гарольда. Дон-Жуан

Сперва погиб, сраженный наповал,
Второй из сыновей; неустрашимый,
Под саблями неверных третий пал,
А пятый (самый смелый и любимый)
Заколот был штыками. Защищал
Отца четвертый сын неутомимо,
Хоть хан его стыдился — ибо он
Был от гречанки-пленницы рожден.

Неверных презирающий жестоко,
Неукротимый турок, старший сын,
Был настоящий мученик пророка
И чернооких гурий паладин.
В сады аллаха, к роскоши Востока,
На райский шелк пленительных перин,
Как всякая красавица, лукавы,
Они его манили солнцем славы.

Зачем в раю им нужен юный хан, —
Красавицы, наверно, лучше знают;
Наверно, седовласым женихам
И гурии юнцов предпочитают.
В объятьях дев не место старикам, —
И вот поля сражений устилают
Десятки тысяч юных мертвецов,
Красивейших и бравых молодцов.

Известно мне, что гурии охотно
Супругов похищают молодых,
Когда медовый месяц мимолетный
Цветами счастья украшает их,
Когда мечты о жизни беззаботной
И холостой не привлекают их…
Оспаривают феи, без сомненья,
У смертных это краткое цветенье.

О четырех подругах юный хан
Забыл, на гурий устремляя очи:
Отвагою и страстью обуян,
Он помышлял о первой райской ночи.
Так подвиги младых магометан
Безумье окрыляет. Между прочим
Он знал, что рай один назначен всем,
А ведь небес-то шесть, а может — семь.

Он так спокойно верил, умирая,
Что, ощутив клинок в своей груди,
Он прошептал: «Алла!» — и кущи рая
Прекрасные увидел впереди
К нему, герою, руки простирая,
Бесплотные воскликнули: «Приди!»
Он солнцу правоверных улыбнулся,
Увидел вечный свет — и задохнулся!

И старый хан с восторженным лицом
(Хоть он уже давно не видел гурий)
Склонился над прекрасным мертвецом.
Как молодые кедры, сильной бурей
Сраженные, лежали пред отцом
Все сыновья. Седые брови хмуря,
Прервав сраженье, головой поник
И любовался первенцем старик.

Заметив это, русские солдаты
Остановились, думая, что он,
Увидев столь ужасные, утраты,
Сообразит, что сдаться принужден.
Но он молчал, отчаяньем объятый,
И вздрагивал, и, подавляя стон,
Глядел на сыновей, и ужасался,
Что он один в живых еще остался.

Но этот приступ старческой тоски
Недолго продолжался; с болью страстной,
Опомнившись, на русские штыки
Открытой грудью бросился несчастный,
Как на огонь ночные мотыльки.
Любая смерть была теперь прекрасной;
Отчаяньем, как счастьем, окрылен,
От страшных ран мгновенно умер он.

Но, как ни странно, — грубые и хмурые
Солдаты, не щадившие детей,
Глядели как бы с шалостью понурою
На старика и мертвых сыновей:
Суровые геройские натуры их
Его геройство трогало живей,
Чем вопли слабых, а его презренье
К опасности внушало уваженье.

Еще один, последний бастион
Отстреливался стойко; там держался
Паша, своим отрядом окружен,
И с русскими отважно расправлялся
Раз двадцать отступить заставил он
Штурмующих, пока не догадался
Спросить о ходе битвы и узнал,
Что под ударом русских город пал.

Тогда послал он бея {681} к де Рибасу
По поводу условий, а пока
Курил он равнодушно больше часу
С холодным стоицизмом смельчака,
Храня величья важную гримасу,
Разглаживая бороду слегка.
Кто три хвоста на бунчуке имеет {682} ,
Тот и тройною силою владеет.

Но так или иначе — город пал,
Как муэдзин пророку ни молился
И как паша его ни защищал.
Сребристый полумесяц закатился,
И алый крест над полем засиял.
Не кровью искупленья он светился,
Нет — эта кровь по улицам текла,
Как от луны, от зарева светла.

Все то, чем леденит и мысль и тело
Глухих легенд причудливая тьма,
Что даже бред рисует нам несмело,
На что способен черт, сойдя с ума;
Все ужасы, которые не смела
Изобразить фантазия сама, —
Все силы ада здесь кипели страстью,
Разнузданные в буре самовластья.

И если состраданье хоть на миг
В какое-нибудь сердце проникало,
Когда младенец милый иль старик
Спасался из бушующего шквала, —
Поступок добрый и предсмертный крик —
Все в море разрушенья утопало.
Вам, жители столиц, пора понять,
Что кроется под словом «воевать»!