Джордж Гордон Байрон - Паломничество Чайльд-Гарольда. Дон-Жуан

На личике несчастного созданья,
Смертельно бледном, яркой полосой
Горел багровый шрам— напоминанье,
Что смерть его затронула косой,
Когда сметала все до основанья.
Как птичка, оглушенная грозой,
Глаза раскрыв, от страха бездыханна,
Турчаночка взглянула на Жуана.

Одно мгновенье и она и он
В глаза друг другу пристально глядели,
И мой герой был сильно потрясен;
И боль, и гнев, и гордость овладели
Его душой. Ребенок был спасен;
Еще несмелой радостью блестели
Глаза на бледном личике; оно
Казалось изнутри освещено.

Но тут явился Джонсон. Не хочу я
Назвать его бесцеременно Джеком :
Осаду городов живописуя,
Не спорю я с обычаем и с веком.
Итак, явился Джонсон, негодуя:
«Жуан, Жуан! Да будь же человеком!
Я ставлю доллар и клянусь Москвой:
«Георгия» [89]получим мы с тобой!

Ты слышал? Сераскира доконали,
Но держится последний бастион.
Там старого пашу атаковали;
Десятками убитых окружен,
Под грохот канонады, мне сказали,
Задумчиво покуривает он,
Как будто пуль и ядер завыванье
Он оставляет вовсе без вниманья.

Идем скорее!» — «Нет! — Жуан сказал. —
Я спас ребенка этого: смотри ты!
У смерти я ее отвоевал
И не могу оставить без защиты!»
Британец головою покачал,
Потеребил свой галстук деловито:
«Ну что ж, ты прав! Ни слова не скажу!
Но как тут быть — ума не приложу!»

Жуан сказал: «Себя не пожалею,
Но не рискну ребенком!» — «Это можно! —
Ответил бритт немного веселее. —
Здесь жизни не жалеть совсем не сложно,
Но ты карьерой жертвуешь своею!»
«Пусть! — возразил Жуан неосторожно. —
За девочку в ответе был бы я:
Она ничья, а следственно — моя!»

«Да, — молвил Джонсон, — девочка прелестна,
Но мы не можем времени терять;
Приходится теперь, сознайся честно,
Меж славою и чувством выбирать,
Меж гордостью и жалостью. Нелестно
В подобный час от армии отстать!
Мне без тебя уйти чертовски трудно,
Но опоздать на приступ — безрассудно».

Британец друга искренне любил.
Сочувствуя упорству Дон-Жуана,
Он нескольких из роты отрядил
И отдал им ребенка под охрану,
Притом еще расстрелом пригрозил,
Коль с нею что случится. Утром рано
Доставить в штаб они ее должны
И будут хорошо награждены.

Он обещал им пятьдесят целковых
И полное участие в разделе
Полученной добычи. Это слово
Солдаты хорошо уразумели, —
И вот мой Дон-Жуан помчался снова
Туда, где пушки яростно гремели.
Не все ль равно, добыча иль почет, —
Всегда героев выгода влечет.

Вот — суть побед и суть людских сердец
(По крайней мере девяти десятых).
Что думал бог — разумный их творец, —
Не нам судить, и мы не виноваты.
Но возвращаюсь к теме наконец.
Итак, в редуте, пламенем объятом,
Держался старый хан, неукротим,
И сыновья держались вместе с ним.

Пять сыновей (заслуга полигамии,
Отчизне поставляющей солдат
Десятками!) — такими сыновьями я
Гордиться вместе с ханом был бы рад.
Невольно вспоминаю о Приаме я!
Не верил старый хан, что город взят;
Седой, отважный, верный, стойкий воин,
Он, право, уваженья был достоин.

Никто к нему приблизиться не мог,
Но смерть героя трогает героя:
Он полузверь, но он же полубог;
Преобладает все-таки второе.
Увидя, что противник изнемог,
Враги его жалели: ведь порою
Дикарь способен к жалости — весной
И дуб шумит приветливо листвой.

На предложенья сдаться старый хан
Косил сплеча с отвагой непреклонной
Вокруг себя десятки христиан,
Как шведский Карл {680} , в Бендерах окруженный,
Не слыша пуль, не замечая ран.
Но русские в борьбе ожесточенной
В конце концов разгорячились так,
Что в них источник жалости иссяк.

Хотя Жуан и Джонсон применили
Все лучшие восточные сравненья,
Когда его изысканно просили
Не доводить солдат до исступленья, —
На них бросался он в слепом бессилье,
Как богословы в буре словопренья
На скептиков, и, тратя праздный пыл,
Своих друзей, как дети нянек, бил!

Он даже их поранить умудрился.
Тут протрезвились Джонсон и Жуан:
Жуан вздохнул, а Джонсон рассердился:
Мол, черт возьми упорство мусульман!
Теперь уже никто не заступился
За храброго противника, но хан
И сыновья его под страшным градом
Еще мгновенье простояли рядом.