Джордж Гордон Байрон - Паломничество Чайльд-Гарольда. Дон-Жуан

Жуан вздохнул: «Увы! Я все усвоил
И выдержать экзамен был бы рад!
«Ну что ж! — его британец успокоил. —
Изменчива фортуна, говорят:
Вполне возможно, что еще с лихвою
Нас боги через год вознаградят.
Мне только надоел ярлык на шее,
И я б хотел быть проданным скорее!

Сейчас, конечно, нам не повезло,
Но в этом и возможность улучшенья;
Мы все рабы, коли на то пошло, —
Рабы страстей, капризов, наслажденья.
Со временем душевное тепло
И доброта в нас гибнут, к сожаленью.
Искусство жить, коль правду вам сказать,
В том, чтоб о наших ближних не страдать».

Меж тем старик, на вид немного странный,
Из тех, кого прозвали «третий пол»,
Разглядывая пристально Жуана,
К приятелям вплотную подошел.
Так на чужих коней глядят цыганы,
Портной — на ткани, на овцу — орел,
Служители тюрьмы — на арестанта,
На деньги — ростовщик, на женщин — франты.

Нет, на рабов глядят еще смелей!
Себе подобных покупать отрадно.
Но если приглядеться почестней —
И Власть, и Красота до денег жадны
И нет непродающихся людей:
Наличный счет — хозяин беспощадный!
Всяк получает за свои грешки —
Иной короны, а иной пинки.

Но евнух их рассматривал недаром
И, наконец, прицениваться стал.
Барышник торговался с истым жаром,
Божился, клялся, в сторону плевал
И цену набивал своим товарам,
Как будто бы скотину продавал.
Процесс торговли далеко не всякий
Сумел бы отличить от буйной драки,

Но скоро крики перешли в ворчанье,
И спорщики достали кошельки,
И серебра приятное журчанье
Плеснуло звоном на ладонь руки.
Монеты были разного названья,
И долго их считали старики.
И вот, закончив сделку аккуратно,
Купец ушел — обедать, вероятно.

Не знаю, как и сколько кушал он
И каково его пищеваренье;
Я думаю, он мог бы быть смущен,
Продав себе подобных. Без сомненья,
Любой из нас бывает удручен,
Когда в желудке чувствует стесненье,
Пожалуй, это самый худший час
Из всех, какими сутки мучат нас!

Вольтер не соглашается со мною:
Он заявляет, что его Кандид {573} ,
Покушав, примиряется с судьбою
И на людей по-новому глядит.
Но кто не пьян и не рожден свиньею —
Того пищеваренье тяготит,
В том крови учащенное биенье
Рождает боль, тревогу и сомненья,

И правильно сказал Филиппов сын,
Великий Александр, что акт питанья,
Над коим человек не господин,
В нас укрепляет смертности сознанье.
Духовностью гордиться нет причин,
Когда рождают радость и страданье
Какой-то суп, говядины кусок —
Желудочный в конечном счете сок!

На той неделе — в пятницу как раз —
Я собирался выйти на прогулку.
Я шляпу взял. Уж был девятый час.
Вдруг за окном раскатисто и гулко
Раздался выстрел. Выбежав тотчас,
Я тут же, в двух шагах от переулка,
Равенны коменданта увидал,
Убитого, наверно, наповал.

Пять пуль его, беднягу, уложили;
За что — теперь уж поздно толковать!
Я слуг позвал. Они его втащили
Ко мне и положили на кровать.
Но я напрасно не щадил усилий:
Убитый начинал уж остывать.
Жизнь кончилась довольно глупой дракой
С каким-то итальянским забиякой!

Я знал его при жизни и глядел
В раздумье на лицо его немое:
Я видывал десятки мертвых тел,
Но не встречал подобного покоя.
Он словно бы заснул, устав от дел,
С закинутою навзничь головою.
И мне казалась, бледность мертвеца
Лишь бледностью усталого лица.

«Так это смерть? Но что ж она такое?
Скажи мне!» Он молчит! «Ответь!» Молчит!
Еще вчера он выглядел героем,
Имел хороший вид и аппетит,
Его команды слово громовое
В ушах солдата все еще звучит, —
А завтра он предстанет батальонам
При гуле барабанов похоронном!

Вот на него внимательно глядят
Те, кто еще вчера его боялся;
Они еще поверить не хотят,
Что командир от власти отказался.
Хороший офицер, храбрец и хват,
За Бонапарта смело он сражался,
И вот на грязной улице убит
И, словно бык зарезанный, лежит.

Былые затянувшиеся раны
И кровь его последних, свежих ран
На мертвом теле выглядели странно, —
Я все стоял, раздумьем обуян.
До самой смерти я не перестану
Допрашивать усопших! Но туман
Непроницаем, неподвижно-серый, —
И для сомнений наших, и для веры.