Джордж Гордон Байрон - Паломничество Чайльд-Гарольда. Дон-Жуан

За то, что вы, небесные созданья,
Читаете поэмы и стишки,
Я опровергну глупое преданье,
Что носите вы синие чулки!
Не всякую натуру портит знанье,
Не все богини нравом столь жестки:
Одна весьма ученая девица
Прекрасна и… глупа, как голубица.

Скиталец мудрый Гумбольдт {565} , говорят
(Когда и где — потомству неизвестно),
Придумал небывалый аппарат
Для измеренья синевы небесной
И плотности ее. Я буду рад
Измерить — это очень интересно —
Вас, о миледи Дафна, ибо вы
Слывете совершенством синевы!

Но возвращаюсь к нашему рассказу.
В Константинополь пленников привез
Пиратский бриг. На якорь стал он сразу.
Ему местечко в гавани нашлось.
Чумы, холеры и другой заразы
В столицу он как будто не занес,
Доставив на большой стамбульский рынок
Черкешенок, славянок и грузинок,

Иных ценили дорого: одна
Черкешенка, с ручательством бесспорным
Невинности, была оценена
В пятнадцать сотен долларов. Проворно
Ей цену набавляли, и цена
Росла; купец накидывал упорно,
Входя в азарт, пока не угадал,
Что сам султан девицу покупал,

Двенадцать негритянок помоложе
Довольно высоко ценились тут.
Увы, освобожденных чернокожих,
На горе Уилберфорсу {566} продают,
Притом теперь значительно дороже!
(С пороком воевать — напрасный труд
Порок больших расходов не боится.
А добродетель чахнет — и скупится!)

У каждого особая судьба:
Кого купил паша, кого — евреи,
Кто примирился с участью раба,
Кто утвердился в должности лакея,
А женщины — ведь женщина слаба —
Надеялись достаться поскорее
Нестарому визирю и мечтать
Его женой или рабыней стать!

Но позже все подробно расскажу я,
Все приключенья точно передам.
Пока перо на время отложу я;
Глава длинна, я понимаю сам;
Я сам на многословье негодую,
Но докучаю вежливым друзьям.
Теперь пора: оставим Дон-Жуана,
Как Оссиан, «до пятого дуана {567} ».

Когда прелестно и медоточиво
Поют поэты о любви своей
И спаривают рифмы прихотливо,
Как лентами Киприда — голубей, —
Не спорю я, они красноречивы;
Но чем творенье лучше, тем вредней:
Назон {569} и сам Петрарка, без сомнений,
Ввели в соблазн десятки поколений.

Но я и не хочу изображать
Любовные дела в приятном свете,
Я буду строго факты излагать,
Имея поучение в предмете;
Моралью буду я опровергать
Мечты и страсти пагубные эти,
И (только бы не выдал мой Пегас!)
Я критиков порадую не раз.

Реки морской живые берега [66],
Дворцами испещренные богато,
Софии купол, гордые снега
Олимпа, и военные фрегаты,
И рощи кипарисов, и луга —
Я эти страны пел уже когда-то:
Они уже пленяли, не таю,
Пленительную Мэри Монтегью {570} .

Ах, я пристрастен к имени «Мария»! {571}
Мне был когда-то дорог этот звук;
Я снова вижу дали золотые
В тумане элегических разлук,
Оно живит мои мечты былые,
Оно меня печалит, милый друг, —
А я пишу рассказ весьма холодный,
От всяческой патетики свободный,

Играли волны, ветер пробегал,
Торжественно вдали синели горы,
От Азии Европу отделял
Поток могучий пенного Босфора,
И открывалась за грядою скал
Седая даль эвксинского простора
И злой прибой. Из всех морских пучин
Опаснейшая — все-таки Эвксин!

Стояла осень; ночи нарастают
В такую пору и темнеют дни,
И беспощадно Парки обрывают
Рыбачьи жизни. О, не мы одни,
Когда нас буря в море настигает,
Исправиться клянемся искони!
Но мертвый клятвы выполнить не в силах,
А спасшийся, глядишь, — и позабыл их.

На рынке было множество рабов
Различных наций. Сумрачно стояли
Продрогшие бедняги у столбов,
Друзей, родных, свободу вспоминали,
Кляли свой плен со скрежетом зубов.
Лишь негры, как философы, молчали
И огорчались меньше всех других:
Семь шкур уже не раз спускали с них.

Мой Дон-Жуан, по молодости лет,
Превратности встречать бы должен смело,
Но грустно он глядел на белый свет
И смахивал слезинки то и дело.
Он ослабел от раны, спору нет,
А может быть, душа его болела:
Объятья милой на ярмо раба
Сменить — едва ль завидная судьба!