Александр Вертинский - Собрание стихотворений

Никакими стихами любви не вернуть.

Лето 1938

Циндао

Это неважно, что Вы — собака.

Важно то, что Вы человек.

Вы не любите сцены, не носите фрака,

Мы как будто различны, а друзья навек.

Вы женщин не любите — а я обожаю.

Вы любите запахи — а я нет.

Я ненужные песни упрямо слагаю,

А Вы уверены, что я настоящий поэт.

И когда я домой прихожу на рассвете,

Иногда пьяный, или грустный, иль злой.

Вы меня встречаете нежно-приветливо,

А хвост Ваш как сердце — дает перебой.

Улыбаетесь Вы — как сама Джиоконда,

И если бы было собачье кино,

Вы были б «ведеттой», «звездой синемонда»

И Вы б Грету Гарбо забили давно.

Только в эту мечту мы утратили веру,

Нужны деньги и деньги, кроме побед,

И я не могу Вам сделать карьеру.

Не могу. Понимаете? Средств нет.

Вот так и живем мы. Бедно, но гордо.

А главное — держим высоко всегда

Я свою голову, а Вы свою морду, -

Вы, конено, безгрешны, ну а я без стыда.

И хотя Вам порой приходилось кусаться,

Побеждая врагов и «врагинь» гоня,

Все же я, к сожалению, должен сознаться -

Вы намного честней и благородней меня.

И когда мы устанем бежать за веком

И уйдем от жизни в другие края,

Все поймут: это ты была человеком,

А собакой был я.

1934

Париж — Нью-Йорк

Проплываем океаны,

Бороздим материки

И несем в чужие страны

Чувство русское тоски.

И никак понять не можем,

Что в сочувствии чужом

Только раны мы тревожим,

А покоя не найдем.

И пора уже сознаться,

Что напрасен дальний путь,

Что довольно улыбаться,

Извиняться как-нибудь.

Что пора остановиться,

Как-то где-то отдохнуть

И спокойно согласиться,

Что былого не вернуть.

И еще понять беззлобно,

Что свою, пусть злую, мать

Все же как-то неудобно

Вечно в обществе ругать.

А она цветет и зреет,

Возрожденная в Огне,

И простит и пожалеет

И о вас и обо мне!..

1935

Обезьянка Чарли устает ужасно

От больших спектаклей, от больших ролей.

Все это ненужно, все это напрасно,

Вечные гастроли надоели ей.

Быть всегда на сцене! И уже с рассвета

Надевать костюмы и смешить людей.

Бедная актриса устает за лето,

Дачные успехи безразличны ей.

Чарли курит «кэмел», Чарли любит виски,

Собственно, не любит, но «для дела» пьет.

Вот она сегодня в роли одалиски

Исполняет танец, оголив живот.

И матросы смотрят. Вспоминают страны,

Где таких, как Чарли, много обезьян.

И швыряют деньги. И дают бананы.

А хозяин хмурый все кладет в карман.

Только с каждым годом все трудней работа.

Люди не смеются. Людям не смешно.

Чарли не жалеет. Их обидел кто-то,

Оттого и стало людям все равно.

Звери, те добрее. Людям что за дело?

Им нужны паяцы, им нужны шуты.

А зверям самим кривляться надоело,

В цирках да в зверинцах поджимать хвосты.

Ах, и мне не легче- этим же матросам

Петь на нашем трудном, чудном языке!

Думали ль вы, Чарли, над одним вопросом:

Почему мы с вами в этом кабаке?

Потому что бродим нищие по свету.

Потому что людям дела нет до нас.

Потому что тяжко зверю и поэту.

Потому что нету Родины у нас!

1940

Я увидел Вас в летнем тире,

Где звенит монтекрист, как шмель.

В этом мертво кричащем мире

Вы почти недоступная цель.

О, как часто юнец жантильный,

Энергично наметив Вас,

Опускал монтекрист бессильно

Под огнем Ваших странных глаз…

Вот запела входная дверца…

Он — в цилиндре, она — в манто.

В оловянное Ваше сердце

Еще не попал никто!

Но однажды, когда на панели

Танцевали лучи менуэт,

В Вашем сонном картонном теле

Пробудился весенний бред.

И когда, всех милей и краше,

Он прицелился, вскинув бровь,

Оловянное сердце Ваше

Пронзила его любовь!

Огонек синевато-звонкий…

И под музыку, крик и гам

Ваше сердце на нитке тонкой

Покатилось к его ногам.

Холодеют высокие звезды,

Умирают медузы в воде,

И глициний лиловые гроздья.

Как поникшие флаги везде.

И уже не спешат почтальоны.

Не приносят твой детский конверт.

Только ветер с афишной колонны

Рвет плакаты «Последний концерт».

Да… Конечно, последний, прощальный,

Из моей расставальной тоски…

Вот и листья кружатся печально,

Точно порванных писем клочки.