Александр Вертинский - Четверть века без родины. Страницы минувшего

Мемуары артиста эстрады? Это может показаться странным. О чем же может рассказать эстрадный артист? У автора этих мемуаров А. Н. Вертинского была сложная биография, и он рассказал о многом — о своих разочарованиях, горестях, о скитаниях, о том дурном, бесчеловечном, что видел на чужбине.

А. Н. Вертинский был не просто артистом эстрады со своим особым репертуаром, а своеобразным, характерным явлением последних лет старого мира накануне его крушения.

Мемуары актеров не всегда удовлетворяют читателей: часто мы встречаем в них эгоцентризм, выпячивание своих заслуг, порой незаслуженные и чрезмерные комплименты своим современникам. Мемуары Вертинского не свободны от переоценки успехов, но ценность его воспоминаний в том, что все виденное им не прошло мимо него, в том, что он сумел сказать правду о жизни за рубежом, о переживаниях человека без родины.

Почти полвека назад в Москве, среди артистической молодежи, обратил на себя внимание молодой человек с похожей на псевдоним фамилией — Вертинский.

Странной и неожиданной была его судьба, как вообще странными были в то время судьбы молодежи, вышедшей из интеллигенции. В 1905 году начиналась их юность, еще не окрепшими юношами они приняли на себя злейшие удары реакции. Волна мистицизма, порнографии, отступничества обрушилась на этих молодых людей. Они быстро росли и видели свое назначение главным образом в искусстве и литературе — устремлялись в театральные школы и студии, забрасывали редакции журналов и газет стихотворениями, поэмами. И тут их постигало жестокое разочарование: эпидемия самоубийств, наркотики губили даже одаренных людей; так называемая богема была обречена на голодное или полуголодное существование, и только немногие находили место в жизни.

И вот среди этих молодых людей оказался тоненький, хрупкий блондин. Он явственно грассировал, был довольно застенчив, робко читал свои стихи. Но было в нем что-то привлекательное — добродушие, юмор, деликатность. Его упрекали в аристократичности, хотя было известно, что он вырос в семье железнодорожника из Киева.

В начале первой мировой войны Вертинский появился в военной форме санитара «Красного креста», но он не был «земгусаром» — так называли здоровенных лоботрясов, которые укрывались от фронта в учреждениях Земского союза. Он работал на фронте, на передовой в качестве простого санитара и о том, что там видел, рассказывал с глубоким сочувствием к солдатам, к их страданиям и лишениям. И это было искреннее сочувствие человека, увидевшего воочию войну.

Кончалась первая мировая война. Ужасающим был контраст между фронтом и тылом. Петроград, Москва с ресторанами для новых богачей — спекулянтов, авантюристов, «героев тыла» — и очереди голодных людей у булочных, инвалиды на костылях…

В один день создавались громадные состояния, в один час делали карьеру царские министры. Предчувствие конца не тревожило господ, роскошно устроившихся в тылу, и все же их томило какое-то беспокойство, им хотелось забвения, томной грусти, после которой особенно приятной была бы обычная сытая жизнь.

И вот на сцене одного из модных тогда театров «миниатюр» выступил в гриме и костюме Пьеро артист — исполнитель так называемых интимных песенок — Александр Вертинский. Он сам сочинял стихи, мелодии. Экзотика его песенок пленила бездельников и бездельниц, которые в то же время рвались на «поэзо-концерты» поэта-эгофутуриста Игоря Северянина.

В ту пору Вертинский выступал на эстраде как-то робко, неуверенно, у него по-настоящему дрожали руки, это было неподдельное волнение — он словно сам удивлялся своему успеху у публики. А успех был, по-моему, понятен — артист каким-то чутьем угадал конец прежней жизни, вобрал в себя — певца — претенциозность, тоску, отчаянье, безнадежность класса обреченных. Он шел от декадентства, но сумел довести до полной ясности опустошенность, обреченность того, что декаденты называли «серебряным веком».

Удивительно было то, что артист, показывая на сцене нечто болезненное, был вполне здоров, разумен, обладал чувством юмора и вполне искренне презирал публику, которая после Октября искала прежней вольготной жизни то в гетманской «державе», то под крылышком генерала Деникина, то, наконец, за границей.