Глеб Горбовский - Сижу на нарах (из непечатного)

Сидим, тяжелые, с тобой.
Тебе — шестьсот.
Мне — три по триста.
Я — от рождения тупой.
Ты — сын расстриги-коммуниста.
Учти, никто нас не поймет.
Тебя во сне обнимет скука.
Меня положит брат в комод
и до утра забудет, сука.
Нам станет плохо.
По весне —
о нас сболтнут: уплыли, вроде, —
по ватерлинию — в вине.
Причем, один из двух — в комоде.

Пьяные бабы множат морщины.
Пьяные ползают черви-мужчины.
Пьяные руки не цепки, но липки.
Пьяные с губ облезают улыбки.
Пьяные ноги дубасят в настилы.
Пьяные зубы скрежещут, как пилы.
Все позабыто, сбыто, пропито.
Пили, как лошади из корыта.
Били копытами в землю и в небо!
Не было Пушкина! Не было, не было..

Русским словом — по морде,
по болванке лица!
По земле еще бродит
шепоток подлеца.
Ржавой бритвой — не рифмой,
утюгом-матюгом!
О, цензурные рифы,
мне ваш скрежет знаком.
В этот тошный, кромешный
век-поток, век-итог
кто мне скажет: «Сердешный,
на-ка, выпей чуток».
Гирей, гирей по глазкам,
наизнанку кишку!
Потрошеная сказка,
навалясь на клюку,
как покойник из морга,
ковыляет в свой рай…
Сердце шепчет: все дорого…
Мозг: круши, вытворяй!

И стали вещи покидать меня.
Очки разбились. Стерлись сандалеты.
Японский зонтик, среди бела дня,
исчез в буфете (жидкий кофе и котлеты).

А стоило на лавке прикорнуть
в тени вокзальной, — испарилась сумка.
В ней — паспорт и еще чего-нибудь:
поземка бытия… Добыча недоумка.

Ушли часы. С протянутой руки.
Бегут к «жучкам» намоленные книги.
Исход вещей. Рассудку вопреки.
Последний поезд из вчерашней, красной Риги.

Чахоточная черная зима
держалась на нуле, дождила аж до марта.
Но вот за окнами как бы истлела тьма, —
снег повалил… И сколько в нем азарта!

Деревья щеголяли в бахроме,
земля и впрямь для многих стала пухом.
Неслышные машины шли с ухмылкой на уме.
И провода над городом — как бы от сна опухли.

Кирпич старинный здания тюрьмы.
Ощерилась в стене железная калитка.
Последний человек на снег из затхлой тьмы
ступил… и прочь спешит — задумчиво, но прытко.

Напитанная водкой,
таящая дурман,
испорченной походкой
вошла она в туман.

Туман кипел и стлался
над черною тропой.
Ушла. А я остался
наедине с толпой.

Я молод был, печален,
отчаян, отрешен…
Но ждал ее начальник
развратник и пижон.

Твои глаза коровьи
я нюхал, как цветы.
Отравленный любовью,
шел умирать в кусты.

Твое сухое вымя,
твой голос нежно-злой,
твое святое имя
я вымел в ночь — метлой!

Любовь была жестока,
как драка, как тоска,
как пуля, что до срока
мелькнула у виска.

Он вез директора из треста
на «волге» цвета изумруд…
Не суждено было до места
доехать тем, кого везут.

На самом резком повороте
хватил шофера паралич.
В предсмертной жалобной икоте
упал на руль шофер Кузьмич.

Директор делал выкрутасы,
баранку рвал у мертвеца.
Но не одна на свете трасса
ведь не бывает без конца.

Она кончалась магазином,
где ювелир, как изумруд,
стоял, роскошный рот разинув,
сказав: «Сейчас меня убьют…»

Вот так убили ювелира.
Убил его мертвяк-шофер.
И поэтическая лира
на том кончает разговор.

Торговала ты водой
газированной.
Был жених твой молодой —
образованный.

Он закончил факультет
филологический.
Заболел болезнею
венерической.

Наградил тебя сполна,
под завязочку,
чтоб носила на носу
ты повязочку.

Проклинала чтобы ты
жизню русскую,
говорила чтобы в нос —
по-французскому.

И сидишь ты на дому,
затворившись,
нос не кажешь, так как нос —
отвалившись.