Глеб Горбовский - Сижу на нарах (из непечатного)

Мы бутылочку по попе
стукнули б ладошкою.
Мы бы дрыгнули в галопе
протянутой ножкою.

Закадрили бы в кино мы
по красивой дамочке.
Мы лежим, малютки-гномы,
на диване в ямочке.

Уменьшаемся в размерах
от недоедания.
Жрут соседи-гулливеры
жирные питания.

На диване, на диване
тишина раздалася…
У меня да и у Вани
жила оборвалася!

Вошла, внесла румянцы,
спросила: кто я есть?
Заваривались танцы,
шумел паркет, как жесть.
Играл я на гитаре —
дубасил по струне!
Дыхнула в ухо: «Парень,
сыграй наедине…»
Я в песню носом тыкался,
как в блюдце с молоком.
А ты, как недотыкомка,
стучала каблуком.
Как звать меня?! Акакиём.
Она в ответ: «Трепач!»
А я ей: «Прочь отскакивай —
как мяч, как мяч, как мяч!»

На тряских нарах нашей будки —
учителя, офицерьё…
У них испорчены желудки,
анкеты, нижнее белье.

Влетает будка в хлам таежный,
все глубже в глушь, в антиуют.
И алкоголики — тревожно —
договорятся и запьют.

На нарах — емкостей бездонность,
посудный звон спиртных оков;
на нарах боль и беспардонность,
сплошная пляска кадыков!

Учителя читают матом
историю страны труда.
Офицерьё ушло в солдаты,
чтоб не вернуться никогда.

Чины опали, званья стерлись,
остался труд — рукой на горле!
И тонет будка в хвойной чаще,
как бывшее — в происходящем.

Стрелочник — дедушка, хмырь.
Дедушку звали Аркашею.
Словно болотный упырь
форменный — форму донашивал.
Стрелочник в будке живет,
стрелочник пахнет картошкою,
он самогоночку пьет
и заедает — дорожкою…
Как-то с похмелья (дитя!) —
лег поперек — не кровати,
а — на стальные «путя».
Повеселился и — хватит.

Не стану рассказывать вкусные сказки
про виски-сосиски, сыры и колбаски.
Я лучше уеду от вас, оглоедов,
в республику мертвых, но дивных поэтов.

Со мной происходят ужасные вещи,
клыкастые пьяные бреды гнетущи!
А мне ведь от Бога подарок обещан —
путевка в цветущие райские кущи!

Обрыдло рассказывать дряблые байки
о том, что родная земля надоела,
почем на углу вечерком раздолбайки, —
до ваших делишек — какое мне дело!

Забор. Бумажки. Кнопки. Тётки.
«Сдаю мочу».
«Лечу от водки».
Читаю, словно блох ищу:
«Куплю жену. Озолочу»,
Имен и чисел кавардак.
«Подвал меняю на чердак».
Опять… жену! Вот сукин… дочь!
«Могу от немощи помочь».
Восторг! Куда ни кину глаз.
«Продам хрустальный унитаз».
А вот эпохи эталон:
«Есть на исподнее талон».
…Забор кряхтит, забор трещит
под гнетом суетных желаний.
Он — наша крепость, символ, щит!
А меч… дамоклов меч — над нами.

Пьет страна. Как туча — брашно!
Вечер. Всполохи беды.
Соловей поет так страшно.
Жутко так цветут цветы…

Сыплет в душу озорную
алкоголем, как дождем.
Продавец очередную
не отпустит — пропадем.

Жаждет душенька отравы,
а чего желает друг?
Из вулкана — стопку лавы?
Или — славы пышный пук?

На Камчатке все в порядке.
Рыба. Дождь. Дворец Пропойц.
Сам с собой играет в прятки
ларька какой-то «поц».

Я пишу стихи рукою.
Посыпаю их мозгою.
Соловей молчит… А друг
зажевал цветком недуг.

Аэродром, аэропорт,
коньяк и яблоки апорт.
Не будут рейсы по дождю.
Не подчинился дождь вождю,
который в будке над страной
не перекроет — проливной.
…Сиди, коньяк тебе и сон,
не спи — залезет муха в рот.
Сиди, товарищ Кацнельсон,
сиди и вянь, как бутерброд.
А самолет не полетит:
сгорело небо — дождь в золе.
Сиди, пока ты жив и сыт,
пока ты, гнида, на земле.

Перегрузки кислого тела,
переборы хмельного сердца.
До того серьезное дело,
что ночами трудно раздеться.
…Провода моих перегрузок —
Что гудите, нервы, сердито?
Обойдемся без пошлых музык
в винной пляске святого Витта.
Самолетиком дряхлым рокочешь,
надрываешься, точно пахарь…
Вроде, сгнил человек, а — хочет!
Голова уже, как папаха, —
вся чужая, вся меховая,
еле-еле… едва живая.
Отчего мои перегрузки?
Оттого, что живу по-русски.