Зосима Тилль - Миры Однопомётные. Коллекционное издание

«Так мы можем договориться до того, что любой чужой хрен редьки своей зализанной может быть слаще, господа хорошие. Своя, она и на чужом дворе хороша. Особенно на чужом, я бы даже сказал», – вышел из онемения от услышанного Гусляр-самодур. «Ты, Фодя, меня, конечно, извини, но мне время потребуется, чтобы всё, что Космос сейчас тебе про сны твои навязчивые провещал, переварить и усвоить. Так что ты налей и отойди, от греха подальше. Я, когда пьяный, невсебяемый случаюсь. Не приведи Господь, втебиться могу. Кулаком. Любя, конечно, но всё же… Вы лучше, чем разговоры щепотливые вести, за портером бы в прихожую прошествовали, да наливали уже за встречу долгожданную. Авось, там сумка с чёрным зельем вновь появилась, время всё же, как-никак…» Чутьё Гусляра не подвело – у входной двери стояла не понятно откуда в очередной раз материализовавшаяся потрёпанная временем хозяйственная сумка, битком набитая пузатыми бутылками тёмного стекла.

«Бабы у тебя давно не было, Мефодий», – тоном знатока примирительно заключил Оказия, – «А та, что была, не баба, ей Богу, а дурой дура. Отсюда все ноги из ушей и растут, кому как не мне знать-то! Я вот тоже исподнее мужское да ношенное Филина подговаривал тырить в интересах срамных да собственных, а уж что творил с ним потом и вспоминать непечатно как-то. Фил раз за это от Аглаюшки, по пьяни попавшись, так получил, что на покой с работы почтовой увольняться привелось. Но вот, как появилась в жизни моей содомитской Зинаидушка – свет моих очей, оно само по себе как-то и рассосалося, в самом натуральном смысле этого слова. Так что баба тебе нужна, а не дура, хоть и эмансипированная. Да, Филя-Филимон?» «Истину глаголешь, подъесаульник в отставке. Ну, что стоим, кого ждём?» – с ехидцей ухнул за их спинами Филин, – «Разобрались – пора и честь знать да за встречу пить! Айда к столу, а то заждались нас там уже, авось-на-небось».

«Насилья над собой с рожденья не терплю, особенно когда я сам себя насилю…», – с непередаваемым пафосом продекламировал полупризнанный поэт вселенского масштаба. В отучневших от выпитого глазах внимавших его вдохновению собутыльников одномоментно вспыхнул немой вопрос. «Хоть не складно и не ладно, а бельишко не прохладно!», – ничтоже сумняшеся заявил довольный собой Космос, – «Ну, «в общем», «как-то так», и «вы меня поняли»!»

Впрочем, понимание озарило лица исключительно коренных жителей Засторонья и примкнувших к ним толмачей. Меф уже с час как безмятежно спал.

Терапевтический эффект беседы с Космосом, усиленный несколькими кружками портера, имел место быть, и «страшная Вы женщина, Мефодий» более не беспокоила. На смену ей пришёл детский калейдоскоп из цветных стекляшек, который кто-то неведомый плавно вертел под сомкнутыми веками Мефа подобно рычагу шарманки Папы Карло. Образы складывались разные, но тревожности не приносили, а посему спал Фодя размеренно и чинно. Внезапно, сквозь круговорот фракталов, до слуха Мефодия полузабыто донеслось: «…Мефодий, где же ты, однопомётный мой?». Почему-то сразу возник образ позапрошлогодней кассирши с распродажи, но Мефодий сделал над собой усилие, и морок развеялся. На смену ему прислали изображение темно-зелёного стекла бутылки муската в изящной женской руке. Задником ей почему-то служила усатая морда флегматичного сома. Внезапно рыба сделала сальто назад, плеснув хвостом так, что даже сквозь сон до лица Мефодия долетели брызги холодной аквариумной воды. «Аглая?», – только и успел прошептать Меф, и проснулся.

Перед лицом всплыла натужно улыбающаяся физиономия Оказии. В руках у Зинаидиного мужа был невесть откуда взявшийся пульверизатор для глажки белья, нацеленный Мефу прямо промеж глаз. «Очухался, противный?», – Оказия с ехидным смешком в последний раз брызнул в лицо Фоде и отложил «годильник» подальше от греха. «Спит, видите-ли, он! Мы тут с ума сходим, не угоремши ли наш добрый молодец, а они спать изволють! Видать, нельзя тебе, мил человек, портером-то так увлекаться…»

В момент протрезвевший Фодя молча встал и в порыве решимости собрал со стола все недопитые бутылки с чёрной жидкостью. Нетвёрдым шагом подойдя к раковине, он, на глазах изумлённой публики, вылил остатки былой роскоши в сток, после чего сел за стол и закурил, чего не случалось с ним уже множество лет. «Вот це мне любо!» – поддержал его из межпотолочного шва Старый Казак и шваркнул в сторону раковины остатки самограя из своего гранённика. Но, так как годы брали своё и зрение у Казака было уже не то, он промахнулся, и первач пришёлся ровно на Фодину макушку.