Аркадий Ваксберг - У крутого обрыва

Он торопился: подгоняли жадность и страх. За несколько дней ему удалось прикарманить почти две тысячи рублей — скупиться не имело смысла, билет он выписывал самый дальний: через Москву в Магадан.

Ревизорская служба довольно быстро засекла поток не совсем обычного возврата и пришла к выводу: в Москве появился загадочный пассажир. Каждый день он собирается улететь на Дальний Восток, но какие-то таинственные обстоятельства всякий раз мешают ему довести намерение до конца. Мало того: отказавшись от полета, он тут же возвращается в исходную точку, чтобы непостижимым образом уже наутро вернуться в Москву с новым билетом. Но так и не отваживается отправиться дальше.

Всего этого Петровский не знал. Одиннадцать раз хитроумный трюк сошел ему с рук, — казалось, так будет и впредь. Карманы трещали от шальных червонцев, хотелось скорее пустить их в дело. Несколько сот рублей он «кинул» на бега. Еще на несколько сот купил лотерейных билетов, карточек «Спортлото». И не обеднел.

Он проник в творческий клуб, и его распирало от довольства. Он чувствовал себя не бедным родственником, а на равной ноге с народным артистом, с известным драматургом, с выдающимся режиссером. И даже выше: народный ограничивался бифштексом да стаканом вина, а он мог запросто шикануть тремя порциями запеченных грибов, выставить батарею бутылок и отвалить «чаевые», которые народному не под силу.

Некогда зеваки рвались в такие клубы, чтобы поглазеть на знаменитости, иметь возможность похвастаться, как коротали они вечерок в обществе «Вани Козловского» и «Лени Утесова» (помнится, рассказывал об этом в своих мемуарах милый наш «домовой» — директор ЦДЛ Борис Михайлович Филиппов). Зевакам нового образца этого уже мало: им самим бы сойти за собрата «Жени Евтушенко», за коллегу «Кеши Смоктуновского». Им бы членские билеты творческих союзов (хоть творить они не способны), ученые степени (хотя к науке не имеют ни малейшего отношения), книги, написанные другими, но подписанные их именами. Им бы афиши, рекламы, упоминания в титрах. Именно так: не только в гонорарной ведомости, но еще и в афишах и титрах…

А на самый худой конец, если с книгами и титрами ничего не выходит, то хотя бы благодарную аудиторию, чтобы делиться «творческими планами», обсуждать литературные новинки, вещать о «достигнутых успехах». Так появились и у Петровского случайные собутыльники: без них упоение «победой» не было бы столь полным.

Он уже был на примете у милиции, когда в одном ведомственном журнале появилась рецензия — единственное его сочинение, которому удалось пробиться в центральную печать. Это, собственно, была не рецензия — самоуверенный разнос хорошего фильма, сделанного талантливыми людьми. Рецензент вычитывал авторам за то, что они плохо знакомы с кодексом — не могут отличить, где «псевдоромантика» и где «хулиганский поступок, а если называть вещи своими именами, то даже преступление». Под рецензией красовалось его имя, и Петровский небрежно подсовывал знакомым номер журнала, словно пропуск в литературу.

Деньги уже иссякали, а билетов оставалась толстенная пачка. Он заполнил очередной — как банковский чек — и предъявил его в кассу аэровокзала. Заранее предупрежденная милицией кассирша замешкалась, засуетилась. Петровский тотчас заметил это и, оставив билет в кассе, сбежал…

Но никто не явился за ним — ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Он узнал, что арестован тот самый приятель, на имя которого заполнялись поддельные билеты, — это не напугало его, а обрадовало: следствие пошло по ложному пути. И Петровский снова почувствовал себя человеком, согнал страх, отправился на бега, а потом в «свой» клуб — просадить то, что осталось, и снова поиграть в незаурядную личность: эта роль пришлась ему по душе.

Преступление никогда никому не приносит счастья: истина, открытая давным-давно. Но с маниакальным упорством иные пытаются открыть ее заново. Не открыть — опровергнуть. Горько обходится им этот «эксперимент»…

Изучаются ли глубинные, подлинные мотивы, которые толкают человека на поступок, не только наносящий ущерб обществу, но и безжалостно ломающий его собственную судьбу, перечеркивающий его жизнь?

А если изучаются, то делаются ли какие-нибудь практические выводы? В какой мере исследования криминологов, изучающих личность преступника, мотивацию его поведения, входят в повседневную практику воспитательной работы? Известны ли вообще эти выводы за пределами узкого круга юристов? Беспокоит ли педагогов все более заметный юристам разрыв между ничтожностью цели и ценой, которую платят люди типа Петровского за попытку ее достигнуть?