Константин Арановский - Правление права и правовое государство в соотношении знаков и значений. Монография

Таким убеждениям нужно, кроме прочего, чтобы истина и воля к ней имели верного носителя. Искать истину в собственной личной святости частному человеку все же сомнительно, ибо мало кто считает и, тем более, вслух назовет себя непогрешимым. Народную же общность, с одной стороны, трудно судить и осудить, ибо она обезличена, а с другой стороны она же, растворяя в себе человечность живых людей, позволяет перенести на себя и всевозможные их добродетели, не исключая благородно-истинной воли. Сама по себе образная и тем самым отвлеченная от действительной человечности, народная эта общность и от себя отвлекает слабости и пороки каждого человека в отдельности, зато каждому позволяет числить себя в общей праведности. Участвовать в изъявлениях непогрешимой народной воли довольно удобно и даже полезно 143, потому, например, что с несомненной их правотой мало кто спорит. Когда частные решения чреваты опасными заблуждениями и ответственностью, соблазнительно войти и оставаться в чем-нибудь безошибочном. В общем, вера в разум и воля к истине нашли себя в бесспорном праве народа быть источником закона и его господином на том основании, что глас народа – голос истины ( Vox Populi – Vox veritatis ) 144.

Этому верованию нипочем афористические мудрости, где высший закон – suprema lex – это, между прочим, не воля народа и даже не глас его, а народное благо ( Salus populi suprema lex esto ). Оставаясь в этой вере, трудно смириться с тем, что Vox Populi – Vox Dei ( глас народа – глас Божий ) давно оспорили в самой религии, и что еще в VIII столетии ученый Алкуин писал будущему императору Карлу Великому об этом преувеличении: « Не слушай тех, кто говорит, что глас народа – глас Божий, ибо народная необузданность сходна с безумием » 145.

К праву народа изрекать законодательные воления примыкает национальное государство, чтобы большей частью заместить изъявления народа своими отправлениями собственной власти. Это государство, сплоченное в политическом теле и в личности, не опрощенное по-английски до недолговечного «правительства» и не разобранное на отдельные органы. С ним или через него народ всего вернее обзаводится «общей волей», чтобы та звучала ясно и властно. Государство же, со своей стороны, оборотившись политической личностью, готово народным именем, вместо народа и, наконец, от себя самого источать свою уже волю. Для этого у него есть общенациональное поручение и, отчасти, опора на остатки монархической, коммунально-кантональной традиции 146, где владетельные суверены и не вполне суверенные корпорации уже давно научились вверять свою власть различным «поверенным». Это уже сравнительно новая расстановка, какой бы естественной и вечной она теперь ни казалась. Прежде за отсутствием дееспособного государства не было и государственной воли, как, между прочим, и государственной собственности 147, что, может быть, еще вернее обозначает его отсутствие, поскольку собственность изначально имела едва ли не решающее значение в признании большинства известных субъектов. Если вместо государственного имущества люди знали только собственность короны, господскую собственность, частные, городские владения и всю ту публичную собственность, которой правительства, министры, бургомистры и прочие власти распоряжаются не как своим достоянием, а как имуществом общего фонда, то это выразительный знак того, что в государстве субъекта пока что уверенно не различали; иначе кто бы при нем – «живом» и правосубъектном – решился бы не признать за ним право собственности?

Народам, тяготеющим к этике воли, был особенно нужен субъект, способный облечь общую справедливую волю в политическое слово, дать ему силу власти и произнести его как закон. Такого субъекта и распознали в образе государства, которое пошло в политико-правовое обращение теперь уже собственной своею персоной. Эту «метаморфозу» Л. С. Мамут замечал уже во взглядах XVI века, поскольку в ту пору Ж. Бодэн отделил государство от «множества семейств» 148. Но вряд ли это случилось так рано, потому что народы тогда не вполне еще укоренились в собственно национальном самочувствии, а Бодэн вел речь не о персоне государства, а скорее о функции – «осуществлении суверенной властью справедливого управления множеством семей и тем, что находится в их общем владении». Впрочем, от функции до субъекта-государства и вправду недалеко – нужно только дать ей носителя, который бы ее исполнял, к чему и приблизился Бодэн, связывая с государством суверенитет. Но и он следовал заведенному различию форм правления (демократии, аристократии, монархии), понимая их как виды сложного отношения (политического общения) со своим составом властвующих; он предпочитал монархию, где суверенная, бесспорно правосубъектная, личность государя делала спорной или даже избыточной того же рода личность правосубъектного государства. Иначе говоря, признать государство могли не прежде, чем его лицо обособилось от персоны монарха или от общества подвластных людей, а произошло это в Европе к XVIII столетию 149, что, впрочем, не так важно, как сама перемена в образе государства.