Константин Арановский - Правление права и правовое государство в соотношении знаков и значений. Монография

Не очень правильно все так представлять, будто народы в парламентах издавна по праву производили законы, а монархи, мечтая эту власть у них отнять, учинили абсолютизм, чтобы угнетать будто бы состоявшийся народный парламентаризм. Вообще, прежде все обходилось, в основном, советом баронов и довольно многолюдными, но не совсем представительными и совсем еще не регулярными совещаниями с частью сословий. Корона же оставалась по распространенному представлению, хотя и высокой властью, но всем обязанной закону и в этом смысле – подзаконной, даже когда порочила себя беззакониями. Сословные вольности, включая права парламентов, тоже крепли в сени закона.

Абсолютизм стал собою, когда воля монарха так прибавила в притязаниях, чтобы местами возвышаться над законом. Ей поначалу было всего важнее взять преимущество над мощными властвующими вассалами и над их старым владельческим и договорным правом, чтобы отнять и удержать за главной властью привилегии суда, пошлины-подати или права собирать и распоряжаться войском, разобщенные по законным владениям, пожалованиям, патентам и т. п. Чтобы преобладать над этим законом, французским, в частности, суверенам нужны были законные на то основания. Их «нашли» и постепенно развили из того старинного права, которое средневековые легисты давно уже называли абсолютным. Правда, изначально имели в виду не своеволие с общим абсолютным верховенством, а лишь оттенок суверенной власти – ее отдельную прерогативу решать важнейшие дела с особым правом не просто приводить закон в действие, но еще и оглашать его. Стоит, однако, что-нибудь однажды возвысить, как со временем верховенство само будто бы просит продлить себя и расширить, чтобы притязать при удобном случае уже на полный абсолют. Абсолютное право короны, возвышаясь поначалу над ее же рядовой властью, стало той отправной точкой, от которой можно было двигаться к превосходству уже над законом.

Век абсолютизма вернее отсчитывать с возвышения короны над феодальным законом, а не над властью народа, о которой прежде не было и речи. Но, конечно, запомнился абсолютизм, как обычно, больше не главными, а последними своими «грехами» – столкновениями с правами национального представительства.

На деле же корона, сама производная от закона, готовила себе конец с тех именно пор, когда попыталась его превзойти, чтобы не стеснять себя правом; когда показалось, что в произволе не уличат и не остановят, если волей возвыситься над законом. Но на такой высоте уже нет опоры на закон и это отнимало силы абсолютизма – чем больше правящей воле нужны были законные оправдания, тем больше это мешало ему дорасти до полного своеволия. Абсолютизм губило не только столкновение монархической воли с новой народно-парламентской волей, но больше всего – утрата под собою законной почвы. Не случайно уцелели монархии, которым вовремя повезло смириться перед законом и укрыться под его защитой. И теперь оправдание правом необходимо самым верховным властям вплоть до народовластия, хотя знать и чувствовать эту надобность человеку непросто, когда он поверит, что воля людей вправду властвует над законом и по праву его создает.

Настоящий законодательный простор человеческая воля получила с переходом европейских народов, прежде расставленных отдельными частями по сословиям-гильдиям-городам-корпорациям, в состояние наций и с пробуждением в политическом человеке небывалого еще национально-государственного чувства с подходящим к этому образом государства. С ними воля и выставила в торжестве Разума новый закон против «старого порядка» ( Ancien Régime, Old Rule ) и против его «постылого» права, которое тем временем уже успело осудить и Просвещение. Открывая эру энергичных законодательных занятий, национальные вожаки, начиная с Робеспьера и Наполеона, больше не полагались на волю Господа – следовать ей в решениях стало утомительнее прежнего, тем более что и прежде мало кто в этом успевал. И не было у них аятоллы, чтобы фетвой объявить что-нибудь божественно-волевое, как это объявляют до сих пор в Исламской республике Иран. Зато решили, что безгрешна «общая воля», как учили тому Ж. Ж. Руссо и его последователи. Непогрешимость эту не доказали и не очень-то старались 142, зато объявили твердо и нашли тому много сочувствия. Гуманизм и Просвещение успели уже тогда возвеличить народную общность и человека в его прирожденных дарованиях, где главнее всего – свобода воли и сила разума в исконной их правоте, которая непременно и благотворно исполнится, стоит лишь ей позволить в подходящих для этого условиях благодаря воле вождя.