Нильс Кристи - Пределы наказания

При помощи языка и ритуала горе устраняется из общественной жизни. Но то же самое происходит с болью, причиняемой наказанием. Когда мы в качестве наказания применяли порку, отсекали различные части тела или причиняли смерть, страдание было очевидным (исключение составляли некоторые нечестивцы, кото­рые хитростью вынудили власти казнить их и тем са­мым избежали совершения самого греховного деяния, каким является самоубийство). Тяжелые цепи симво­лизировали унижение. Это была яркая картина скорби и несчастья. В наши дни некоторые тюрьмы выглядят, как современные мотели, другие похожи на школы-интернаты. Приличное питание, работа и обучение, совместное содержание мужчин и женщин в грешной Дании, супружеские визиты в Швеции — все это вы­глядит как отдых за счет налогоплательщиков.

В связи с этим такие феномены, как боль и страда­ние, близки к исчезновению. Не составляют исключе­ние и учебники по уголовному праву. Из большинства учебных текстов ясно, что наказание есть преднаме­ренное причинение зла. Но дальше этого современные учебники, как правило, не идут. По сравнению с оби­лием деталей и тонких различий, обычно присущих цм, отмечается удивительная сдержанность, как только современные авторы переходят к существу вопроса — к самому наказанию. Каким образом наказания вредят, как они воспринимаются, какие страдания и печаль влекут они за собой — все эти моменты в большинстве случаев полностью отсутствуют в текстах. Если предъ­явить пишущим по уголовному праву упрек в стериль­ном освещении основного вопроса их профессии и пред­ложить им быть несколько более конкретными в своих писаниях, то выяснится, что дело вовсе не в оплошно­сти. Слово «penal» (наказание) тесно связано с болью. Это более очевидно в английской и французской язы­ковых традициях, нежели в немецко-скандинавской, где употребляются слова «strafferett» или «straf-recht», то есть «наказательное право».

Но независимо от языковых традиций предложение о том, чтобы соответствующее законодательство назы­валось «законодательством о причинении боли», вызы­вает смятение. По крайней мере так говорит мне мой опыт. Большинству профессоров уголовного права со­всем не нравится, чтобы их называли профессорами «права причинения боли». Судьям не нравится пригова­ривать людей к боли. Они предпочитают назначать им разного рода «меры». Принимающие осужденных учре­ждения не хотят, чтобы их рассматривали как «учреж-реждения, причиняющие боль», да и сами не желают считать себя таковыми. Однако эта терминология очень точна: наказание, назначаемое и исполняемое системой уголовной юстиции, представляет собой сознательное причинение боли. Предполагается, что те, кого наказы­вают, — страдают. Если бы они, вообще говоря, не стра­дали, а получали от наказания удовольствие, нам бы следовало изменить метод. В рамках исправительных учреждений те, кого наказывают, должны получать не­что такое, что делает их несчастными, причиняет им вред.

Контроль над преступностью стал чистой, гигиени­ческой операцией. Боль и страдание исчезли со стра­ниц учебников, из названий. Но, разумеется, не из опы­та тех, кто подвергается наказанию. Объекты наказую-щего воздействия остаются такими же, как обычно: запуганными, пристыженными, несчастными. Иногда это скрыто за грубой внешностью, но, как показывают многочисленные исследования, легко обнаруживается. М. Боум подробно описывает, как «маленькие старич­ки» становятся совсем маленькими, когда сталкивают­ся с фактом, что они не могут пойти домой к маме (Уилер, 1968). Коэн и Тейлор (1972) описывают спосо­бы «психологического выживания». Такая методика не нужна, если страданий нет. Вся книга этих авторов представляет собой мрачное повествование об успехах тех, кто намеренно причиняет страдания другим лю­дям. Этому соответствует описание того, что Сайке (1959) назвал «боль тюремного заключения».

Об этом говорят и сами заключенные. Один человек, освобожденный из тюрьмы, в интервью датской газете «Информашон» (1979) описал свою участь. Он изме­рял время, наблюдая за изменениями, которые проис­ходили с теми, кто его посещал. «Я попытаюсь дать вам нечто вроде киноверсии того, как для заключенного течет время. Вообразите первый год заключения, когда дети скрашивают посещения. Они приходят, бегут, со­провождаемые молодыми, прекрасными женщинами с легкими, быстрыми движениями... за ними, не так бы­стро, идут родители, родные братья и сестры, свекровь и тесть, нагруженные тяжелыми сумками. Несколько лет спустя положение меняется. Первыми входят не­сколько юношей — это уже не дети, им 12, 13 или 14 лет, за ними следуют женщины теперь уже средне­го возраста, так лет тридцати, у них уже другие дви­жения, другое выражение лиц... а тем, кому было 40 или 50, теперь 60 или... они медленно идут позади... Вместе с характером посещения меняется одежда — люди одеты в темное, меньше жестикулируют, уже не слышно громких голосов, исчезли шутки, анекдоты, всевозможные истории... говорят только о самом суще­ственном. Посещение становится печальнее, произно­сится меньше слов, радость встречи пропала... Что же касается заключенных, то их головы побелели, лица сморщились, зубы выпали...»